Во имя Чести и России - [62]

– Нет, господин подполковник, вы обознались, – поляк сделал еще шаг к Федору, и тот разглядел, что лицом он лишь отчасти похож на Кавалеровича. И одновременно на кого-то еще, кого-то, кого память мучительно пыталась вспомнить.

– Что, сударь, неужто вы не помните меня? Неужто вы забыли молодого офицера, чью жизнь вы уничтожили единственно из страха, что он узнал толику ваших проклятых секретов?

Рунич вздрогнул и отступил на шаг:

– Я помню тебя, – процедил он сквозь зубы. – Как же я не узнал тебя сразу! Ведь что-то почудилось еще в первый вечер… Что-то знакомое… Но после стольких лет все считали тебя мертвым!

– Как видишь, мертвецы иногда воскресают и до Страшного Суда.

– Так это все ты… – голос Федора охрип от бешенства. – Ты предал всех нас!

– Да, я, – кивнул Половцев. – Все это время я следил за тобой, я знал каждый твой шаг. А ты даже не заметил этого. Помнишь, я сказал твоему патрону, что лучшая полиция – это собственные глаза и уши? Как видишь, моя полиция оказалась куда расторопнее, чем та, о которой вы грезили.

– Чего ты хочешь теперь? – зло спросил Рунич. – Убить меня, не так ли?!

– Я мог убить тебя десятки раз. В том числе сейчас. Но я дал слово одному уважаемому мною лицу, что не совершу преступления. Поэтому я предлагаю вам, бывший подполковник Рунич, честный поединок.

– На пистолетах? – прищурился Федор, бывший отменным стрелком.

– Нет, ибо мы оба не даем промаха.

– Сабли? – Рунич усмехнулся. – Может, вы рассчитываете, что я дам вам фору и буду драться одной рукой в уважении к искалеченной вашей?

– У меня нет причин подозревать вас в благородстве. Но можете быть спокойны, мне с избытком достанет и одной руки, чтобы проткнуть вам горло, – с этими словами Половцев отбросил в снег пистолет и, выхватил саблю, скомандовал: – Защищайтесь!

Выбора у Рунича не было. Впрочем, сабельный поединок так же мало страшил его, как и дуэль на пистолетах – Федор был одним из лучших фехтовальщиков в полку. Правда, практики в последние годы недоставало…

Клинки скрестились. Глаза обоих поединщиков давно привыкли к темноте, и она нисколько не мешала им.

– А что, поручик Половцев, если фортуна окажется на моей стороне, то ваш подручный пристрелит меня? – спросил Рунич, с ожесточением нападая на противника.

– У него нет приказа на этот случай, – отозвался Половцев. – Потому что фортуна уже давно отвернулась от вас, – и словно в подтверждение своих слов рассек правую руку Федора чуть ниже плеча. – Вот теперь, сударь, вам поневоле придется научиться хорошим манерам!

– Я убью тебя! – зарычал взбешенный Рунич и, перехватив саблю левой рукой, вновь бросился на противника и сбил его с ног.

Однако, тот увернулся, и занесенная сабля Федора пронзила лишь снег. Между тем, Половцев уже вскочил на ноги и ожидал следующего шага истекающего кровью Рунича.

Федор чувствовал, что рана лишает его сил, и тем яростнее атаковал ненавистного врага, но тот, ловкий, точно сам дьявол, оставался неуязвим. В какой-то момент Рунич прижал его к поваленному дереву, но Половцев отбросил его ударом ноги, а сам перекувырнулся на другую сторону барьера. Федор последовал за ним.

– А теперь, господин бывший подполковник, нам пора заканчивать, – сказал Половцев. – И вы должны быть мне весьма благодарны за такой финал, потому что в противном случае вы закончили бы вашу жизнь в петле, как это суждено вашему другу Пестелю, – с этими словами он быстрым разворотом оказался на расстоянии вытянутой руки от Рунича и во мгновение ока вонзил клинок ему в горло.

Федор захрипел и, в последний раз с убийственной ненавистью взглянув на врага, повалился на снег.

Половцев быстро обшарил карманы умирающего и, забрав найденные в них бумаги, крикнул:

– Благоя! Веди наших лошадей!

Это было последнее, что суждено было услышать на этом свете подполковнику Федору Руничу…

Глава 15.

Известие о восстании грянуло для Саши Апраксина, как гром среди ясного неба. Хотя сам он не был членом Общества, но хорошо знал многих «государственных преступников», часто встречаясь с ними в салоне сестры, разделяя их вольные, прекрасные мысли. В сущности, душой он был в их рядах и не участвовал в деле лишь потому, что Рылеев с Бестужевым не приняли его в общество, за что Саша был в большой на них обиде. Они, видите ли, усомнились в его благонадежности из-за его беспутной в их понимании жизни. Члены Общества должны были иметь достойный моральный облик! По этой причине, по слухам, сам Пушкин был Обществом отвергнут, несмотря на дружбу свою с Пущиным.

Моральный облик… Хорош, можно подумать, был он у Кондратия! Ему можно было ходить от жены к любовнице. И даже не к одной… А остальные – будьте любезны, блюдите нравственность. Жестоко обижен был Саша рылеевским надменным отвержением, и после того уже не пытался приближаться к Обществу, за глаза поругивая и высмеивая «якобинствующих демагогов».

Но, вот, грянул мятеж, и все в душе Саши перевернулось. Как! Те, кого честил он демагогами, вышли погибать за свободу, а он остался в стороне! Первым порывом взволновавшейся до предела души было мчаться в Петербург и объявить себя соучастником заговора, обличить тиранию. Но Ольга воспрепятствовала этому самым возмутительным образом, заявив, что ни она, ни Люба никогда не простят ему подобной выходки. Целый день они не спускали с него глаз: Люба – в гостиной, Ольга – везде. Она ходила за ним, как тень, с холодной убежденностью доказывая бессмысленность его затеи.