Во имя человека - [13]

Тогда и я помолчал. Но знал, что Витя не похвалит меня, не в его это характере.

— Ничего, — сказал я. — Доработаем до конца навигации вшестером, без подсменного.

— Взять его тебе неоткуда… — Спросил после молчания: — Сообщить об этом Рабацкой?

— Делу не повредит. Ну, всего доброго!

— Будь здоров!

Я передал трубку Алле Викторовне.

Когда вернулись с кладбища, Енин даже не остановил кран, только поглядел на нас, сморщился… Лента тормоза подъема не скрипела. Когда же Енин успел отрегулировать ее?..

Женщины пошли собирать на стол в общем кубрике. А мы сели на койке в нашей мужской каюте, закурили. Долго молчали. Стены каюты, пол ее, койки размеренно и несильно сотрясались в такт движениям крана, чуть покачивались из стороны в сторону. Когда кран на секунду переставал двигаться, замолкал, особенно слышался мерный и непрерывный шум дождя.

— Одно слово — осенние дожди! — вздохнул наконец Петухов.

Громадный и тяжелый, он сидел на койке, широко раздвинув сильные ноги, туго обтянутые штанами спецовки. В больших мозолистых руках со следами масла и железной пыли, навечно въевшихся в складки кожи, задумчиво крутил маленькую сигарету. Крупное скуластое лицо его с большим носом, широким ртом, маленькими черными глазами, глубоко запавшими, было спокойно-печальным. Круглая голова его была чисто выбрита, из-под распахнутого ворота виднелась крепкая загоревшая шея. Игнат умер, и тут уж ничего не поделаешь. И говорить об этом нечего, но жизнь у каждого из нас идет так быстро, такая она, к сожалению, короткая, так горько, когда теряешь близкого человека…

— Дожди здесь с сотворения мира идут по расписанию весь сентябрь, — негромко и неспешно проговорил Панферов.

Узкоплечий и худой, с густыми, но совершенно седыми волосами, он сидел на краю койки, гибко изогнувшись жилистым телом, упруго упираясь в пол кубрика длинными ногами. Узкое лицо его с треугольным подбородком было бледным. Под кустистыми, нависшими и тоже седыми бровями беспокойно и остро посвечивали быстрые темные глаза.

Тоскливо, конечно, здесь на севере в эти сентябрьские дожди, но уж сами мы себе выбрали такую работу. Да и кто-нибудь должен ведь ее делать…

— Но зато чуть наступит октябрь, прихватит по-настоящему морозцем, и снова солнышко, — задумчиво проговорила Наташа Левашова.

На правах механика крана она одна из женщин сидела вместе с нами. Левашовой за тридцать, у нее двое детей, ее муж работает у нас в порту начальником участка штучных грузов. Все зовут Левашову просто Наташей. Кран ее почти постоянно занимает одно из первых мест в порту по производительности и безаварийной работе. Есть что-то очень домашнее, уютно-спокойное в ее полной фигурке, круглом добром лице, больших и спокойно-внимательных голубых глазах.

Я смотрел на Петухова, на братьев-близнецов Локтевых, Владимира и Всеволода, неразличимо похожих друг на друга, веснушчатых и огненно-рыжих… Они сидели рядышком на койке, курили, одинаково затягивались сигаретами, очень похожими движениями рук относя их потом в сторону. На их кране работал сейчас подсменный Синельников, с ним кочегар Петя Воскобойников, учившийся в той же группе института, что и наш Миша Пирогов…

Редко нам приходится собираться вот так почти всем вместе.

Только что мы похоронили своего товарища, которого давно и хорошо знали, а некоторые из нас — и любили. Про случай с трапом знали только я да следователь Кузьмин, для остальных смерть Игната была обычным несчастным случаем, какой может постигнуть каждого из нас… Но говорить сейчас об этом, как вообще сетовать на жизнь, у нас не принято. Просто сидели, молчали и курили.

Двери нашего кубрика были открыты; в коридоре вдруг остановился Кузьмин, не решаясь войти.

— Входите-входите, — пригласил я его и встал.

Он проговорил негромко и просто:

— Оказался тут поблизости и не удержался, знал, что вы соберетесь.

— Виктор Трофимыч Кузьмин, — представил я его, стал так же по очереди называть каждого, с кем он здоровался за руку.

Кое-кто, наверно, знал, что Кузьмин — следователь, но все вели себя точно так же, как и до его прихода.

Потом в дверях появилась Алла Викторовна, выговорила смущенно, но четко:

— Прошу к столу!

Все поднялись, пошли в общий кубрик. Я вышел на палубу, встретился глазами с Мирошниковым, стоявшим на кромке берега, махнул ему рукой. А когда он спустился ко мне, сказал:

— Пусть кран минуты две-три постоит.

Он кивнул.

На повороте крана также встретился глазами с Ениным, махнул рукой вниз. Он резко остановил кран, высунулся ко мне в окно кабины.

— Идите с Мишей, помянем Игната, — сказал я.

На кромке берега тотчас загудел самосвал, но Мирошников, замахав руками, крикнул, что кран сейчас будет снова работать.

Длинный стол в нашем общем кубрике был покрыт белой бумажной скатертью. На ней стояли в ряд глубокие и маленькие тарелки, даже чайные блюдца, чтобы хватило на всех. Вилок тоже было маловато, поэтому рядом с некоторыми тарелками лежали ложки, суповые и чайные. Прямо на скатерти лежал аккуратно нарезанный ломтями хлеб, стояли две бутылки красного вина, в трех бутылках из-под молока был налит разведенный спирт.

Клубы пара поднимались от большой кастрюли с отварной картошкой. Стояли открытые консервные банки, лежали несколько огурцов, порезанных на дольки…