Во имя человека - [12]

Сказал прощальное слово Мирошников… Потом Алла Викторовна… Потом я, еще кто-то… Зачитали телеграмму от месткома порта.

Опустили гроб в могилу, засыпали землей, аккуратно выровняли холмик, установили на него пирамидку. Молча постояли еще, не надевая шапок, потом пошли с кладбища. Катю вели под руки Санька с тетей Нюрой. У выхода в стороне стоял Кузьмин, внимательно глядя на идущих…

Ехали обратно в кузове пустого самосвала. Смоликов вдруг негромко сказал мне:

— Я всю войну был в разведке. Возглавлял нашу бедовую компашку веселый старшина: любил пошутить, в том числе со смертью. Были у него такие самодельные стишки:

Первый раз икается,

Второй раз спотыкается,

А на третий раз

Риск — потеря глаз.

И действительно: два раза он чудом уходил от немцев, а на третий — не вернулся.

Все так же шел дождь, шумел ровно и нескончаемо. И так же вплотную к дороге стоял неподвижный, угрюмый, безлюдный и тоже нескончаемо протянувшийся на тысячи километров лес. Я понимал, зачем Смоликов привел самодельные стишки веселого старшины и случай с его гибелью.

Нет, не те у нас с Игнатом были отношения, чтобы зарыть его тело в могилу — и забыть, почему и как он умер! И вы уж не забывайте Игната Прохорова, следователь Кузьмин!..

5

Еще накануне похорон тетя Нюра спросила меня, нерешительно заглядывая в глаза:

— Надо бы, Сереженька, помянуть нашего Игната, а?.. Неверующий он был, как вы все теперь, но обычай-то это неплохой. Посидели бы часик за столом, отдали ему память…

Я видел, что все согласны с тетей Нюрой, ответил негромко:

— Ну, что ж, свежие продукты мы только что получили… Вернемся с кладбища к концу дневной смены. Вечерняя, конечно, едва успеет присесть за стол, да и ночная смена должна быть в форме. А дневная после работы может посидеть подольше…

— Мы с тетей Нюрой тут прикинули, — быстро и удовлетворенно проговорила Санька. — И спирт у нас в аптечке есть, и много горячительного вообще ни к чему, но все-таки с мужчин — по два рубля, а с женщин — по рублю, — по-взрослому рассудительно закончила она.

Я кивнул, все согласно молчали. Только Алла Викторовна строго сказала:

— И на этом — все!

Ей никто не ответил. Катя сидела молча, потерянное лицо ее было таким горестно-отсутствующим, что я старался не глядеть на нее.

Каждый пересменок у нас был нечто вроде диспетчерского совещания, проводила его Алла Викторовна. Механики кранов выходили по радиотелефону в эфир, докладывали о проделанной за смену работе, о планах на следующую; о неполадках на кране, устранении их; необходимости запасных деталей, запасах угля, здоровье членов команды… На этот раз Алла Викторовна разговаривала с нашего крана, радиотелефон был установлен в общем кубрике. Я сидел рядом с Рабацкой, слушая ее командно-строгий голос. Иногда он точно спотыкался, умолкал на секунду… Но тотчас она справлялась с собой, продолжала выговаривать слова старательно и строго. Я представлял себе, конечно, как снисходительно улыбается у себя на кране, слушая Аллу Викторовну, громадный Петухов… Или щурит спокойные глаза Наташа Левашова, как вежливо пережидает, пока Рабацкая справится со своим смущением, Панферов.

Петр Петрович Петухов был механиком седьмого крана, Наталья Михайловна Левашова — первого, Борис Васильевич Панферов — тринадцатого; наш кран в портовской нумерации значился двадцать вторым.

В конце каждого разговора в тот день Алла Викторовна говорила о похоронах Игната, о том, что после них будут короткие поминки, приглашала на них всех, свободных от работы. Потом, как обычно, — это ей приходилось делать тоже каждый пересменок, — связалась по радио с диспетчерской порта. Отчиталась за проделанную работу, опять сказала о предстоящих похоронах. Мигнула, помолчала, а потом сказала потише:

— Да, я говорю с крана Колосова, он сейчас рядом со мной… — и протянула мне трубку радиотелефона. — Виктор Павлович Пахомов.

Витя работал диспетчером в порту, он был секретарем нашей комсомольской организации. Алла Викторовна разговаривала с ним, как и со всеми, на «вы».

— Слушаю, Витя, — сказал я, позабыв поздороваться.

Он помолчал, потом вздохнул. И я сразу будто увидел его, невысокого, крепенького, как дубок. С Витей мы выросли в одном дворе, десять лет просидели за одной партой в школе. После нее он пошел в институт, закончил его, работал сейчас вместе с нами.

— Жалко Игната… — медленно выговорил наконец Витя.

Когда знаешь человека с детства и дружишь с ним, понимаешь и слышишь все, чего он и не сказал тебе словами. Я сразу же вспомнил, как на одном из собраний, когда долго разбирали тяжелый случай с пропажей спецодежды на одном из кранов и кто-то намекнул, что Игнат, дескать, был в заключении, Витя решительно и твердо вступился за Игната. И собрание одобрило и поддержало его.

Очень мне захотелось сказать Вите, что Игнат не просто сорвался с крана, что кто-то убил его! Но говорить это по радио да и при Алле Викторовне было нельзя…

Он все не вешал трубку.

— А у нас, знаешь, еще купаются некоторые чудаки, а?..

Я вспомнил, как вытаскивал Игната из воды:

— Да и у нас такие чудаки есть.

— Слышал, Серега! — вздохнул он. — Все слышал…