Во главе двух академий - [41]
«Наш племянник», о котором упоминает здесь Екатерина Романовна, — сын ее младшего брата Михаил Семенович Воронцов, будущий генерал-фельдмаршал, наместник Бессарабской области и недруг Пушкина — тот самый «полу-милорд, полу-купец…» (когда Дашкова писала это письмо, М. С. Воронцову было 19 лет, вскоре он станет одним из главных наследников своей знаменитой тетки).
Во многих письмах Дашковой упоминаются имена, не отделимые от Пушкина. По дороге в Кротово Дашкова останавливалась в деревне Вяземских…
Сосед ее «г-н Гончаров Афанасий Николаевич владелец Полотняного завода», — она рекомендует его брату, как «честнейшего человека, возвышенной души»,[136] это дед Натальи Николаевны…
Письма Дашковой поражают отсутствием какой бы то ни было выспренности, простотой и искренностью в выражении чувств.
Она любила природу и умела радоваться ежегодному ее пробуждению: «…Ты пишешь мне о зиме, а здесь уже два, три дня весна; снег стаял на дворе и даже на северном склоне холмы обнажены и река разлилась. Воздух мягок, и к столу уже шесть дней подают дикий цикорий и свежую крапиву»…[137]
Или вот этот отрывок из письма, написанного в годы наполеоновских войн: «…Все обеспокоены слухами о войне и передвижениями войск. Более, чем когда-либо, верю в систему Декарта. Дай бог, чтобы все эти вихри, движущиеся в противоположных и противоречивых направлениях, не вызвали и у нас грозу. Благословила бы небо, если бы была уверена, что Вы вне всех этих завихрений. Не помню, писала ли я Вам, что боли в левой стороне груди стали более определенными, но так как никакой опухоли нет, то надеюсь умереть менее мучительной смертью, чем смерть от канцера. Я сегодня спокойна — мне удалось побыть часок на воздухе, в саду. Я весела, даже напеваю…»[138]
В эпистолярном наследии Дашковой особое место занимает большое письмо ее подруге Гамильтон, которое мы однажды мельком упоминали. Это любопытный опыт автохарактеристики.
«Какую страшную работу, мой милый друг, Вы задали мне! Вы непременно желаете, чтоб я представила Вам различные портреты, снятые с меня, и присоединила бы к ним один своей собственной кисти. Могу уверить Вас, что их существует более двадцати (стоило ли труда так хлопотать?), и если девятнадцать слишком польстили Вашему другу, то некоторые отвратительно гадки.
Вы убеждены, что я буду говорить о себе искренно, не скрывая ни добрых, ни дурных сторон; но заметьте, что не одна искренность затрудняет меня на этот раз. Подумайте только о том, что в чертах моего образа есть краски и тени, падающие на сановитых людей и великие события.
Впрочем, повинуюсь Вам. И чтоб начать, замечу, что есть один очерк, нарисованный, как говорят, рукой самой императрицы; по восшествии на престол она писала польскому королю и, говоря об этом событии, уверяла его, что мое участие в этом деле было ничтожно, что я на самом деле не больше как честолюбивая дура. Я не верю ни одному слову в этом отзыве; завсе так удивляюсь, каким образом умная Екатерина могла так говорить о бедной ее подданной, и говорить в ту самую минуту, когда я засвидетельствовала ей безграничную преданность и ради ее рисковала головой перед эшафотом. Итак, вот один из двадцати портретов, который имею честь представить Вам.
Говорят также, что императрица выставила меня немецкому императору как самую капризную женщину. И этому не верю, потому что Екатерина коротко знала меня и могла видеть, что ничего не может быть противоположней этого свойства моему действительному характеру. Напрасно доказывать, что подтверждается всей моей жизнью: мог ли управлять моей волей каприз, когда я многие годы твердо вынесла не только нападки клеветы, но все лишения бедности; кто знает меня, того нет надобности уверять, что, несмотря на толпу моих врагов, окружавших государыню, я без ропота и без уступки держалась одной неизменной стороны: едва ли эта черта согласна с непостоянством ума или характера!..
Ум и проблески гения довольно многие приписывали мне.
В первом я не чувствовала недостатка, но на второй не обнаруживала ни малейшего притязания, разве только в музыкальном искусстве; ибо, несмотря на то что у меня не было учителя, вокального или инструментального, я так чувствовала и понимала музыку, что могла судить о ее красотах как профессионал. Мое сердце часто согревало воображение, но воображение никогда не вдохновляло сердца.
Некоторые из моих портретистов считали меня ученой и выставляли таковой.
Это совершенно ложная черта: я часто доказывала тем, кто хотел меня слушать, что моя ученость была делом вдохновения. Мое воспитание, в свое время признанное за самое лучшее, ограничивалось немецким, французским и итальянским языками, историей, географией, арифметикой, катехизисом, рисованием и танцами. Вот объем его. Правда, я страстно желала образовать себя, и едва ли была книга, попадавшая мне в руки, которую бы я не проглотила. На 13-м году, освободившись от гувернантки, я употребляла все свои карманные деньги на покупку книг; но, перечитывая их без выбора и метода, едва ли могла сделаться ученой. В 15 лет я полюбила и вышла замуж. Потом началась семейная жизнь, дети, болезни и после горе — обстоятельства, как Вы видите, вовсе неблагоприятные кабинетным трудам, которые я так любила…»
