Во главе двух академий - [4]

Часом позже у нее родился сын.

Приводя этот эпизод, Герцен говорит: «Женщина, которая умела так любить и так выполнять волю свою, вопреки опасности, страха и боли, должна была играть большую роль в то время, в которое она жила, и в той среде, к которой принадлежала».[12]

*

В 1761 г. после двухлетнего отсутствия Дашковы возвращаются в Петербург. Завершается царствование Елизаветы Петровны. Официальный наследник престола — великий князь Петр популярностью не пользуется. Да это и понятно: Петр не умеет соблюсти даже необходимый минимальный декорум. Он наводняет гвардию голштинскими генералами, о которых Дашкова говорит, что они «набирались большой частью из прусских унтер-офицеров или немецких сапожников, покинувших родные дома. Кажется, никогда в России не бывало генералов менее достойных своего чина, за исключением гатчинских генералов Павла…»

В глубине души Петр Федорович все тот же голштинский князек Карл-Петер-Ульрих, кумиром которого был Фридрих II.

Натура неуравновешенная, истерическая, он ни с чем не желает считаться. Он пренебрегает православными церковными обрядами, откровенно демонстрирует неприязнь к своей августейшей супруге и связь с веселой толстушкой Елизаветой Воронцовой, «Романовной», как он ее величал (старшей сестрой Дашковой, ни в чем с ней, впрочем, не схожей), не скрывает намерения отделаться от жены, не интересуется сыном.

А. И. Герцен отмечает его грубое простодушие, вульгарный тон и высокомерное самодовольство. На «куртажные попойки» Петра вынуждены были иногда являться и Дашковы. Екатерину Романовну неизменно коробил их казарменный характер.

Любопытная зарисовка развлечений Петра Федоровича сохранилась в «Записках» Екатерины II (этот уникальный документ долгое время существовал только в рукописи, впервые опубликован в герценовской Вольной типографии; в России издан уже после революции 1905 г.).[13]

«Однажды, когда я вошла… в покои его императорского высочества, я была поражена при виде здоровой крысы, которую он велел повесить, и всей обстановкой казни среди кабинета, который он велел себе устроить… Я спросила, что это значило; он мне сказал тогда, что эта крыса совершила уголовное преступление и заслуживает строжайшей казни по военным законам, что она перелезла через вал картонной крепости… и съела двух часовых на карауле, сделанных из крахмала, на одном из бастионов, и что он велел судить преступника по законам военного времени; что его лягавая собака поймала крысу и что тотчас же она была повешена, как я ее вижу, и что она останется, выставленная напоказ публике в течение трех дней для назидания. Я не могла удержаться, чтобы не расхохотаться над этим сумасбродством, но это очень ему не понравилось, ввиду той важности, какую он этому придавал; я удалилась и прикрылась моим женским незнанием военных законов, однако он не переставал дуться на меня за мой хохот».[14]

*

Узнав, что дни его тетки Елизаветы сочтены, великий князь решает завоевать популярность: он начинает срочно приближать к себе влиятельную придворную знать, прежде всего гвардейских офицеров.

Так попадают в Петербург и Дашковы. Им велено прибыть в Ораниенбаум, где находился двор «их высочеств». Но Екатерина Романовна не стремится скрыть антипатию к своему крестному, которого помнит еще по дому дяди.

Вскоре происходит и первое столкновение, принесшее Дашковой славу женщины смелой, как скажет она сама в своих «Записках», репутацию искренней и стойкой патриотки.

На одном из дворцовых обедов в присутствии 80 гостей Петр, уже в достаточной степени пьяный, решил преподать присутствующим урок нравственности. «Под влиянием вина и прусской солдатчины, — рассказывает Дашкова, — он стал разглагольствовать на тему о том, что некоему конногвардейцу, у которого была как будто связь с племянницей Елизаветы, следовало бы отрубить голову, чтобы другим офицерам неповадно было ухаживать за фрейлинами и царскими родственниками».

Голштинские приспешники не замедлили выразить свое одобрение. Но Дашкова не считает нужным молчать. Она возражает Петру: вряд ли подобное «преступление» заслуживает смертной казни, в России, к счастью, отмененной, да и не забыл ли Петр Федорович, что он еще не царствует? «…Взоры всех присутствующих устремились на меня. Великий князь в ответ показал мне язык…»

Герцен считает этот застольный поединок началом политической карьеры Дашковой. Ее популярность в гвардейских кругах растет.

Но если Петр Федорович глубоко несимпатичен Дашковой, то женой его она ослеплена. «Я увидела в ней женщину необыкновенных дарований, далеко превосходившую всех других людей; словом — женщину совершенную…»

Дашкова рассказывает, что однажды Петр Федорович, заметивший антипатию к нему и к «Романовне», которую юная княгиня и не считала необходимым скрывать, и явное предпочтение, отдаваемое Екатерине, отвел ее в сторону и сказал: «Дитя мое, вам бы очень не мешало помнить, что гораздо лучше иметь дело с честными простаками, как я и ваша сестра, чем с великими умниками, которые выжмут сок из апельсина, а корку выбросят вон».

*

Сколько написано о трезвом уме, хладнокровии и чарующей улыбке Екатерины — в исторических сочинениях, мемуарах и даже депешах послов! Эти, казалось бы, личные качества становились оружием дипломата.