Во главе двух академий - [18]

Премию (сто червонцев) и золотую медаль получил Беарде Де Лабей, член Дижонской академии. Сочинение Де Лабея было представлено под девизом «В пользу свободы вопиют все права, но есть мера всему». Обрисовав ужасы рабства и блага свободы, автор сделал вполне благонамеренный вывод: «Должно приуготовить рабов к принятию вольности прежде, нежели будет им дана какая собственность».[49]

Аргументация Дашковой в полемике с Дидро напоминает, увы, «делабейевскую», т. е. официозную в ту пору, точку зрения. И все же не сводится к ней. В словах Дашковой о «звеньях, приковывающих» звучат убежденность в необходимости либерализации жизни общества и недвусмысленные намеки на необходимость ограничения власти самодержавия.

Убежденность в преимуществах конституционной монархии никогда не покидала Дашкову, составляла одну из «констант» ее мировосприятия. Потому не столь уж существенно, высказала ли она свою точку зрения во время встречи с Дидро, за три года до начала Крестьянской войны 1773–1775 гг. в России, или привнесла ее задним числом в свои воспоминания. Важней другое: между Дашковой и Дидро шел спор, выявивший чрезвычайно существенные расхождения касательно «рабства дикого», крепостного права. Долгие годы суждено было отношению к этому вопросу служить водоразделом, отделявшим подлинную революционность от разных вариантов либерализма.

Сцена спора с Дидро в «Записках» Дашковой завершается ее победой. «Боюсь, что я не сумею ясно выразить свою мысль, но я много думала над этим, — продолжает Дашкова, — и мне представляется слепорожденный, которого поместили на вершину крутой скалы, окруженной со всех сторон глубокой пропастью; лишенный зрения, он не знал опасностей своего положения и беспечно ел, спал спокойно, слушал пение птиц и иногда сам пел вместе с ними. Приходит злосчастный глазной врач и возвращает ему зрение, не имея, однако, возможности вывести его из его ужасного положения. И вот наш бедняк прозрел, но он страшно несчастен; не спит, не ест и не поет больше; его пугают окружающая пропасть и доселе неведомые ему волны; в конце концов он умирает в цвете лет от страха и отчаяния.

Дидро вскочил при этих словах со своего стула будто подброшенный невидимой пружиной. Он заходил по комнате большими шагами и, сердито плюнув на землю, воскликнул:

— Какая вы удивительная женщина! Вы переворачиваете вверх дном идеи, которые я питал и которыми дорожил целых двадцать лет!..»

Пожалуй, эта сцена делает больше чести литературному мастерству автора, чем искренности, а может быть, памяти?

Екатерина Романовна писала свои воспоминания более чем через 35 лет после того дня, когда мог состояться этот разговор, столь сомнительный в своем финале. Дидро уже не было на свете. Давно канули в Лету либеральные публичные обсуждения проблем крепостничества. Зато хорошо были памятны Пугачев и якобинский 1793 год.

Верила ли Дашкова, описывая давние споры, в то, что действительно переубедила тогда философа? Скорее — хотела верить. У нее было немало возможностей почувствовать, что взгляды Дидро на крепостное право оставались неизменными, более того, укрепились под влиянием его русских впечатлений.

Дидро писал в 1784 г., вернувшись из России: «Чтобы воспрепятствовать злоупотреблениям рабством и предотвратить проистекающие от него опасности, нет иного средства, как отменить само рабство и управлять лишь свободными людьми. Эту меру трудно провести в стране, где нельзя дать почувствовать господам злые стороны рабства, а рабам — преимущества свободы, настолько одни деспотичны, а другие унижены».[50]

Страницы «Записок», на которых Дашкова излагает свои разговоры с Дидро о крепостничестве, привлекали к себе особое внимание Пушкина — об этом не однажды писали исследователи творчества поэта.

«Как справедливо отметил Ю. Г. Оксман, споры Дашковой с Дидро на острые социальные и политические темы не прошли мимо сознания Пушкина, автора „Капитанской дочки“ и „Истории Пугачева“. Ведь эти споры касались важнейших проблем русского общественного развития, и во времена Пушкина они были не менее актуальны, чем за три года до Пугачевского восстания, когда в Париже французский философ и русская княгиня пылко опровергали друг друга», — пишет М. И. Гиллельсон в работе «Пушкин и „Записки“ Дашковой».[51]

Должно быть, расхождение во взглядах на отношениях Дашковой и Дидро не отразилось. Дидро продолжал считать Дашкову человеком, серьезно интересующимся вопросами общественной жизни, о чем свидетельствуют хотя бы письма к ней той же зимой в Прованс. В одном из них, в рассказе об изгнании иезуитов и первых столкновениях королевской власти с парламентом[52], чувствуется уже приближение во Франции великой грозы.

Дидро писал: «…Это происшествие возбудило взрыв между всеми членами государства. Принцы сердятся, другие трибуналы сердятся. Умы волнуются, и волнение распространяется; принципы свободы и независимости, прежде доступные только немногим мыслящим головам, теперь переходят в массу и открыто исповедуются… У каждого века есть свой отличительный дух. Дух нашего времени — дух свободы. Первый поход против суеверия был жестокий и запальчивый. Когда же люди осмелились один раз пойти против религиозного гнета, самого ужасного и самого почтенного, остановить их невозможно. Если один раз они гордо взглянули в лицо небесного величества, вероятно, скоро встанут и против земного… Мы дошли до кризиса, который окончится или рабством, или свободой…»