Во дни Пушкина. Том 2 - [21]

– Вон, в середине, наша первая краса, о которой изволил говорить вам, Катенька… – тихонько сказал доктор Пушкину, указывая глазами на действительно красивую и стройную девушку в кокошнике. – Какова?

– Очень мила, – сказал Пушкин, лорнируя. – Очень, очень мила…

Графское семейство с особо почетными гостями сидело в большой ложе. На особом столике там лежала книга, в которую граф записывал всякие упущения по театру, а тут же на стене висели несколько плеток, которыми он собственноручно наказывал за кулисами артистов, ему не понравившихся. Иногда, впрочем, взыскивал он и за нарушение благопристойности: актер во время игры не смел ни в каком случае касаться актрисы и всегда должен был находиться от нее не менее как на аршин, а если она должна была падать в обморок, он мог только примерно поддерживать ее: граф был ревнив, как турок…

– А все крепостные-с, – хвалился доктор. – Посмотрите эти сарафанчики, туфельки, перчатки лайковые, повязочки – прелесть-с!.. А завтра увидите их всех за пряжей или ткацким станком – правда, в папильотках и перчатках, но все же-с… А летом, чтобы не загорать, соломенные шляпки все обязаны носить…

Среди треска одушевленных рукоплесканий хор закончил восхваления барина-отца и, низко поклонившись владыке и всему залу, исчез за кулисами, и сейчас же поднялся сзади второй занавес, – он изображал зеленый, идиллический вид с пастушками, пастушками и белыми барашками, – и началась карамзинская пьеска из той опять-таки крестьянской жизни, которой не знает крестьянство не только в России, но и нигде. Актеры играли очень похоже на актеров столичных, в том условно-театральном стиле, от которого ломит зубы у всякого человека со вкусом. Катенька, как актриса, ничем особенным не выделялась, но поводила очами, виляла бедрами и вообще всячески подчеркивала свои преимущества. Все было претенциозно, глупо и скучно до чрезвычайности.

– Ну что, как? – подсев к Пушкину, тихонько шепнул майор.

– Здорово!.. – усмехнулся тот. – Но какой у вас великолепный жезл! Покажите-ка…

– Это из Парижа, – сказал майор. – В те времена мода была такая там… Извольте вот тут посмотреть пометочку…

На маленькой серебряной пластинке было выгравировано droit de l’homme[23].

– Но позвольте: как это понимать надо? – посмотрел на майора Пушкин. – Почему droit без s? Или дубинка эта должна представлять символ единственно бесспорного права человека на орясину?

– А уж это толкуйте как вам угодно-с, – тихонько засмеялся великан. – Кстати: вон представитель Орловской губернии по части прав человека и гражданина… – продолжал он, указывая на сравнительно молодого человека, который все старался придать своему лицу презрительно-трагический вид, а пышные волосы свои носил en coup de vent[24]. – Известный либералист наш. Чрезвычайно озабочен освобождением крестьян, но на беду не знает, как это делается. Если просто отпустить их на волю, это разорительно. И потому он требует, чтобы правительство сделало бы как-нибудь так, чтобы мужики были свободны, а он чтобы не пострадал, но так как правительство его не слушает, то он очень бранит его. И курьезный случай с ним тут произошел. Созвал он своих верноподданных и предложил им: им – воля, а ему – земля… Мужики как один восстали: «Никогда нашего согласу на такое убивство не будет, потому мы – ваши, а земля – наша…» И он стал злиться на правительство еще больше…

А на сцене бурмистр с подвязанной бородой, очень похоже разводя руками, уже пел куплеты:

Будем жить, друзья, с женами;

Как живали в старину:

Худо быть нам их рабами,

Воля портит лишь жену!..

Дома им не посидится,

Все бы, все бы по гостям!

Это, право, не годится –

Приберемте их к рукам!..

Публика смеялась и хлопала…

Скоро спектакль кончился и все окружили амфитриона, благодаря его за высокохудожественное наслаждение. В отдельных кучках любители-театралы горячо спорили об актерах.

– Васька комиком будет хорош, – авторитетно говорил какой-то пузастый с морковным лицом и сиплым голосом. – А Никитке трагиком быть надо… Только всей ихней молодежи обязательно поучиться выражениям надо – по запятым, точкам, двоеточиям, вопросительным и восклицательным знакам… А в стихах, – надо внушить им построже, – чтобы кадансу держались, подобно инструментальному тахту, без чего в речи ясности и сладости не будет, ни восхищения…

– У него хор плох, – вмешался другой, с козлиной бородкой. – Куда же ему до графского-то?.. А в особенности запевало все дело портит своим велиим голосом с кабацкого… Бас, лакей Потап, хорош, тенор, псарь Гаврюшка, хорош, альтист, форейтор Андрюшка, тоже ничего, но запевало портит все…

Либералист, желавший освободить крестьян без убытка для себя, трагически-презрительно усмехнулся и поправил свои волосы, чтобы художественный беспорядок их был еще выразительнее…

– Театралы, – шепнул майор сзади. – Я как-то тут в Петербурге был и зашел в театр. Играла какая-то частная труппа и довольно недурно. Публика хлопала, вызывала. И вдруг в креслах подымается какой-то черноземный мужчина и кричит всем: «А ведь это все мои дворовые ребята!»… Не выдержало ретивое!..

И понемногу зрители выходили из театра. У выхода Пушкин опять столкнулся с блаженствующим Григоровым.