Во дни Пушкина. Том 1 - [146]

LIV. Зевс-громовержец

Едва в сопровождении огромного красного лакея полковник переступил порог царского кабинета, как он почувствовал себя во власти какой-то непреоборимой силы. Эту силу ощущали, по-видимому, даже дерзкие люди, как тот же Пушкин, который на вопрос кого-то из приятелей, что он при виде Николая чувствует, отвечал: «подлость во всех жилочках…» Полковник не любил Николая за глупую жестокость к своим жертвам 14 декабря, не любил и вообще по слухам о его жизни, но вид этой самоуверенно-монументальной фигуры с выкаченной грудью, белым лицом и преувеличенно грозным видом, который должен был, по-видимому, испепелить всякого, внезапно и неожиданно поднял в груди старика такую ненависть и отвращение, что он совершенно растерялся: кроткий, он и не подозревал, что можно вдруг так возненавидеть кого бы то ни было… Его спина просто не сгибалась для поклона. «Не для себя!» – строго напомнил он себе и с трудом поклонился.

Ни Николай, ни Бенкендорф на поклон его не ответили. В Николае – точно он чувствовал, что происходит в сердце старика, – поднялась темная злоба: он заранее решил уже, что это один из его «amis du 14»[104] или, во всяком случае, человек, который что-то такое выдумывает сам от себя, без соответствующего распоряжения свыше…

– Мне доложено о вашем деле… – своим медным голосом проговорил Николай. – Но все эти россказни до такой степени неправдоподобны, что я решил лично допросить вас обо всем… Ну-с… – Он взглянул на узкую ленточку бумаги, которая была вся исчерчена его крупными и безграмотными каракулями. – Первое: вы заявляете, что вы, будучи морским офицером, написали какие-то дурацкие и непристойные стихи и собственноручно налепили их на стене Исаакиевского собора. Это одно уже достаточно говорит, что вы за птица… – испытывая наростание гнева, сказал Николай. – Блаженной памяти родитель мой, император Павел I, совершенно справедливо повелел отрезать вам язык и выслать вас в Сибирь. Так?

– Совершенно верно, ваше величество… – чувствуя во всем теле неприятную дрожь, весь во власти отвращения и ненависти, отвечал полковник.

– Второе… – грозно продолжал Николай. – Вы распространяете слухи, что в Бозе почивший брат мой своею высочайшею особой явился будто бы к вам в Тайную Экспедицию, освободил вас – неизвестно, почему – и будто бы даже вручил вам паспорт на имя полковника, – он взглянул на бумажку, – Брянцева, и, снабдив вас деньгами, отправил вас заграницу… Что же могло руководить моим братом в свершении этого… ну, я не знаю… прямо неприличного поступка?

– Я полагаю, что чувство милосердия, ваше величество, которому в молодости всегда был доступен покойный император, – сказал полковник.

– Милосердия к шелопаю-офицеришке, забывшему о присяге?! – загорелся гневом Николай. – К пошлому дураку, который в ослеплении своем дерзнул поднять свою руку… или, точнее, свой поганый язык против своего государя?! Сомневаюсь!.. Что, у вас разве были какие-то особые отношения к покойному государю?

– Его величество… тогда, впрочем, его высочество только… знал меня лично… – сдерживая дрожь, отвечал полковник. – Я был на хорошем счету у его высочества…

– Действительно! – презрительно захохотал Николай. – Действительно!.. И как это так вышло, что я никогда ничего об этой истории не слыхал? Правда, я был тогда совсем мальчик, но… Вот и генерал ничего не слыхал тоже…

– Тайная Экспедиция делала свое дело тайно, ваше величество, – отвечал полковник. – И наследник-цесаревич не имел, конечно, желания разглашать о своем благородном поступке… А потом все эти события… с переменой царствования… Так все и забылось…

– Неправдоподобно! – повторил Николай твердо – А теперь третье… – заглянув в свою бумажку, продолжал он. – Вы уехали будто бы заграницу и спокойно жили там – неизвестно зачем. Это совершенно лишено всякого смысла, ибо с воцарением Александра и для вас не было никакого резона скрываться под фальшивым именем. Что же помешало явиться вам к вашему благодетелю, у которого вы были на хорошем счету, по вашим словам? При нем блестящий карьер вам был обеспечен… Вы врете чрезвычайно нескладно…

Полковник опустил седую голову: разве можно рассказать этому грубому животному о тех сокровенных и святых переживаниях своих, которые заставили его тогда не возвращаться к старой жизни? То, что мог он легко и радостно рассказать тогда в Крыму своему спасителю, разве можно обнажить перед этим – он задохнулся в ненависти – вешателем?.. И он содрогнулся: так пугала его самого эта неожиданная и новая для него злоба…

– Что же вы молчите? – нахмурил брови Николай и насмешливо прибавил: – Или нашла коса на камень?

– Я предпочел остаться в неизвестности по… причинам… религиозным… – едва выговорил старик и тверже прибавил: – А о подробностях разрешите не говорить, ваше величество. В этом я дал отчет моему благодетелю, императору Александру Павловичу, незадолго до его кончины, в Крыму, а кроме него пусть все это будет известно только Богу…

– А, нет! Это может быть интересно и генералу Бенкендорфу, например… – грубо засмеялся Николай, еще более бледнея: старик был нестерпимо отвратителен ему, и он едва сдерживал себя. – Но перейдем к пункту четвертому. Вы скрывались под вымышленным именем – хотя, по всем видимостям, могли вполне этого не делать – вплоть до кончины помещика Акимова, которого вы теперь называете вашим братом. Кстати: а кто, собственно, был этот Акимов? – бросил он вполоборота к Бенкендорфу.