Во что я верую - [85]

Откровение недосягаемо, оно трансцендентно, неуловимо, но не невразумительно.

Надо верить, чтобы понимать. Вера приводит к пониманию. Понимание не обязательно приводит к Вере. Христианство по своей природе не противоречит усилиям разума.

Книга Четвертая Испытание кризисом

То, во что мы неуклонно веруем, не ранит ни чувство, ни разум. Да и странно было бы, если бы Вера, которой жила самая деятельная часть человечества, оказалась в противоречии со здравым смыслом. Конечно, вокруг колыбели Христа собрались пастухи и волхвы. Что пастухов — больше, так это оттого, что и в жизни их больше; но ведь есть еще и волхвы, да и прибыли они издалека. У них — свое, законное место.

Моя цель — выразить свою веру. Моя вера — наша вера. Но подобно тому как «в доме Отца Моего обитателей много» (Ин 14: 2), так много есть и способов высказать одно и то же исповедание веры.

На вопрос: «А вы за кого меня почитаете?»[194] — Петр ответил: «Ты — Христос, Сын Бога Живого[195], Тот, кто должен был прийти». Надо быть блаженным, как Петр, чтобы ответить столь кратко и столь выразительно.

На более простой вопрос: «А ты за кого себя почитаешь?» — я постараюсь ответить так: «Верую, что я есмь в мире истинном, наделенном смыслом». Смысл этого мира содержится в дополнительной информации, добавляющейся к неполному тексту книги природы, несколько страниц которой мы перелистали вместе. Вам известна Книга[196], можете и дальше читать ее без вожатого. В своем сердце вы отыщете более надежного вожатого, чем тот, каким мог бы стать для вас я. Слову Божьему не нужны ученые толкования. Оно само толкует себя лучше всего. Вначале читайте. Затем вы ощутите потребность учиться. Но вся ученость человеческая не стоит простых слов притчи, этой нити истории, истории, заключенной в истории, нити, которая соединяет наши жизни сразу с историей, природой и миром.

Убедить вас я не пытаюсь, это не в моей власти. Вам хватит того, что взаимосвязанность, запечатленная в нас, существует, и что если когда-нибудь вам захочется познать ее, она для вас открыта.

* * *

Привлекать насмешников на нашу сторону — не мое дело. Их хохот уже доносился до ваших ушей. Они насмешничали и по поводу ковчега патриарха Ноя, и тогда, когда старик Авраам вышел из Харрана на поиски неведомых стран там, за реками. Они насмешничали и у подножья креста, на котором был распят Иисус, и на скамьях цирка, на арене которого горстка упрямцев тщетно противостояла укусам хищников. Они насмешничают и поныне, и приходится признать, что все мы даем для этого повод: и я, и все, кто нашего толка. И для нас это всё более очевидно. И вот отчего мы внезапно так оробели. Может ли то, во что мы веруем, выдержать испытание кризисом, испытание жизнью?

Глава XVII Испытание кризисом

Происходящее среди людей моего толка у меня, по правде говоря, не вызывает особой тревоги. Самым острым образом я воспринимал все эти события несколько лет назад, когда кризис обрушился на нас со всей силой[CXIII]. Кризис Церквей вошел в жизнь каждого из нас. Самоудовлетворенность интеллигенции вызвала ожесточенную критику со стороны тех, кто не числит себя по этому разряду. Прозвучали протесты. Кто не помнит, что самый, возможно, красноречивый — и остающийся актуальным, — исходил от Мориса Клавеля: его книга, вышедшая в данной подборке под общим серийным названием «Во что я верую», представляет собой ответ на кризис Церкви. Этот ответ свободен как от ненависти, так и от уступчивости.

Стоит ли продолжать? Сказать больше нечего. Пронесся смерч. Жертвам нет числа. Не сосчитать и того, что было пущено по ветру при жизни только одного поколения. Нашим компьютерам, способным направлять зонды в отдаленные закоулки солнечной системы, не хватит мощности для того, чтобы составить список потерь. Для исчисления же доходов достаточно простого блокнота. Едва ли стоит отрицать очевидное. Что же произошло — и какую дать всему этому оценку?

Между 1935 и 1950 годами, когда в индустриальном обществе европейского ареала выше всего взметнулась волна возвращения к религии, социология предложила использовать группу относительно легко отбираемых показателей, которые давали возможность заняться кое-какими сопоставлениями и проследить за эволюцией в ряде областей в рамках определенного пространства и непродолжительного промежутка времени. Эти показатели не заходили дальше того, что было у всех на виду; измерить что-либо, кроме внешних проявлений и слов, не под силу никому. То, что таится в глубине сердца, принадлежит не нам. Но кто же станет утверждать, будто внешние проявления и слова не выдают в какой-то мере тайну сердца? Особенно когда в ход идет безжалостная арифметика больших чисел.

Если не считать Востока[197], все показатели для всех Церквей претерпели сокращение, самое меньшее, в четыре раза; в среднем же оно — восьмикратное; в исключительных случаях оно составило пропорцию 10, 12 и даже 15 к 1. По вопросу о странах Восточной Европы сказать что-то определенное — задача непростая. Трудно сделать четкие выводы о том, что касается СССР, где религиозным преследованиям, намного более свирепым при Хрущеве, чем при Сталине, проявлявшем в конце своего режима относительную терпимость, противостояли явные признаки изумляющей жизнеспособности религиозного чувства