Во что я верую - [42]

Обстоятельства могут сложиться так, что вы попались в сеть, расставленную тиранией. Но в такой верше запутывались только рыбы, плававшие неосторожно, в чрезмерной к ней близости, а застревали в ней лишь те, кто не изъявлял готовности уплатить надлежащую цену за свое освобождение. Когда исчерпаны все средства борьбы против тирана-узурпатора, всегда остается крайнее средство. Бунт — неотъемлемое право. Но прибегнуть к нему следует лишь в последней крайности. Если же — от чего Боже избави! — вам однажды пришлось пойти на крайние меры, то оглядываться незачем. Всегда остается выход: смерть. «Господу нашему первому служим!» — говаривала Жанна д'Арк. «Глаголющие против совести ни благоразумны, ни праведны», — подхватывает Лютер. И в это я верую неуклонно.

Глава X Этот мой истинный мир: время, в котором я пребываю

Может случиться так, что возникает необходимость в критериях для оценки значений разного порядка. Ведь яркий образ преграды перед мертвящим наплывом воспоминаний, использованный Бергсоном по отношению к памяти, полностью приложим и к полю знаний, которыми мы располагаем. За триста пятьдесят лет объем нашего мозга не увеличился, и мы не слишком преуспели в его более рациональном использовании. Интеллектуальная деятельность меньше зависит от поисков, чем от информированности. Не пора ли приняться за наведение порядка? За расчистку места для наиболее существенного, если можно…

* * *

Вместе с «Эксплорером-II», потихоньку вырывающимся из оков солнечного притяжения, мы, через посредство пространства, возвращаемся к самому существенному в этом моем истинном мире: ко времени. Я представляю собой временную протяженность, погруженную во время.

«Эксплорер-П» не вернется, но спускаемый аппарат космического корабля «Аполлон» в 1969 году вернулся на Землю. Именно это так сбивает с толку в этом удручающем измерении — во времени, в этом моем истинном мире: невозможность различений между «вперед — назад», «левая — правая», «туда — обратно». Всё, что я могу делать в пространстве — во всяком случае, в ближнем, доступном взгляду (300 тысяч км/сек., пробегаемые электрической и световой волной, дают возможность сделать пространство-время достаточно плоским для того, чтобы на уровне наблюдателя выделить пространство из времени), — недоступно мне во времени. У времени я в плену — полностью в плену. Будущее — это стена почти полной неопределенности. Я передвигаюсь по нему наощупь, точно в тумане, вытянув перед собой руки. Прошлое же полностью недоступно, если не считать посредника в виде воспоминания, стоящего между моим прошлым и мной: нас разделяет всё расстояние, простирающееся от образа и мечты — до действительности.

Но не это трагическое видение времени мешает мне уверовать во временную протяженность. Её я сознаю непосредственно. В крайнем случае, можно сказать, что в поле моего сознания нет ничего, кроме чувства протекания моего бытия. Я говорил вам, что стал историком, потому что обладал этим мучительным, почти навязчивым сознанием ушедшего времени, зияющей пропасти, какой мне виделся предшествующий мир, потому что мне не терпелось научиться выстраивать в рамках мгновения необходимое для настоящего представление о прошлом. Я верю в прошлое, я даже верю в прошлое как в единственную реальность, как в единственно существующую ощутимость: я принимаю ее за ускользающую реальность, до которой я в силах дотянуться только через завесу времени. Прошлое в такой же мере удалено от меня, как и галактики, сигналы которых улавливают огромные радиотелескопы.

Прошлое волнует меня; для того, чтобы познать его, я располагаю сознанием протекающей во мне временной протяженности, а также воспоминаниями о прожитых мной пятидесяти с лишком годах[139] — и временем, при помощи которого я это прошлое измеряю.

Измерять время — значит совместить измерение времени с опытом временной протяженности. Тяжкая задача. Биение сердца, физиологические потребности, чередование дней и ночей, цикл времен года, цикл возрастов жизни — всё это относится к временной протяженности. Добавьте сюда, в условиях христианского сообщества, время, нужное для того, чтобы прочесть молитву «Отче наш». Да тут еще колокол, что отбивает часы и призывает на молитву. Кстати, именно ради молитвы мы стали в конце XIII века создавать первые механические устройства для измерения времени. Ещё до призванных сыграть такую важную роль астрономических часов — не они ли стали прообразом мира как машины в механистической философии начиная с Галилея и Декарта? — в конце XIII века первые часы были сооружены монахами. Коль скоро Господь подчеркивал, какой силой обладает совместная молитва, какое мощное воздействие оказывала бы молитва ночная, возносимая в ту пору, когда мир объят сном, всеми монахами ордена во всех концах христианского мира, дружно просящими об одном и том же! Техническая сноровка нескольких умельцев XIII века (увенчавшего то, что было справедливо названо промышленной революцией Средних веков) создала, во имя достижения такой согласованности действий в сфере божественного, первые устройства, успешно измерявшие время. В XVIII веке распространились часы наручные; на них появилась вторая стрелка; в 70-х гг. возник хронометр, ходивший в течение нескольких месяцев с точностью до секунды. Он дал возможность запечатлеть без погрешностей очертания морских берегов и отыскать путь к островам Тихого океана.