Во что я верую - [38]

Франция — старая страна людей. Как мы уже видели, три из пяти известных древнейших захоронений, сознательно созданных как таковые, находятся на нашей земле. Для нее характерно наиболее высокое соотношение между численностью мертвых и численностью живых. В течение долгого времени 5 % всех людей, населяющих планету, жили на земле нашей страны. Ныне — 1 %: начиная с конца XVIII века для Франции характерно и это медленное умаление, а вызываемое им мучительное чувство составляет часть любви, которую жители Франции питают к своей родине. Наша к ней привязанность тем сильнее, чем больше мы ощущаем ее слабость, ее состояние болезненной истомы.

Мне и поныне памятно потрясение, испытанное в 1954 году при чтении первой страницы Мемуаров генерала де Голля. Эта страница как бы запечатлелась в моей памяти с незапамятных времен, настолько точно она выражает мое душевное состояние, как и состояние всех тех, кто воспитал меня: «Всю жизнь я придерживался определенного представления о Франции. Чувства, (…) как и разум, внушили мне образ, подобный образу сказочной принцессы или Богоматери с настенных росписей, обреченной судьбам необыкновенным и исключительным». И далее: «Мне, точно по наитию, думается, что Провидение сотворило ее ради успешных деяний — или ради несчастий, которым суждено послужить примером».

О таком несчастье мне в ранней юности стало известно от старейших среди тех, кого я узнал в своем окружении, — они родились около 1850 года. Для крестьян верденского края таким несчастьем стала война 1870 года с ее новым начертанием границы, которое они восприняли как утрату части тела, как рану, поразившую его, Я видел, как они плакали, пересекая проклятую черту на пространстве от Меца до Вердена. Прошло десятилетие, а мысль об этом все ещё вызывала у них боль. Лунный пейзаж полей сражений стал для них еще одной раной. На деле, в них жила тревога.

Победа на Марне[128], сопротивление Вердена в 1916 году, развал России и ее выход из войны в 1917 году — эту страну любили за ее таинственность, мощь и удаленность, так, во всяком случае, мечталось при взгляде на карту, — сокрушительные удары 1918 года и, в конце концов, победа, так тяжко, точно на последнем выдохе, добытая с помощью boys[129], лихо завладевших выступом Сен-Мийеля, — всё это слишком глубоко засело в сознании стариков-крестьян из моей округи, чтобы они не понимали, что Францию спасло что-то вроде чуда, что чудеса не катятся одно за другим, как на конвейере, что может случиться и так, что Богу, в которого они верили, но — особенно мужчины — верили без особых внешних проявлений, стыдливо, на республиканский лад, станет когда-нибудь невмоготу быть французским. Точно от телесных ран, эти крестьяне моего детства страдали от этой земли, испустившей дух под градом шрапнели.

Под дикой, едва пробившейся порослью глаза их памяти прозревали поля, на которых они гнули спины вместе со своими отцами. И тридцать лет подряд земля отказывала в жизни всходам, ничто не росло на огромном поле битвы под Верденом, и только через тридцать три года, ставшие как бы символом смены поколений, природа, наконец-то, взяла свое. Помню, как я поразился в 1948 году, а позже и в 1951-ом, когда в течение целого десятилетия передо мной вновь стали открываться пейзажи моего детства. Почва оставалась бугристой. Нарушенной по-прежнему и еще на несколько столетий, а то и на одно-два тысячелетия вперед, оставалась и циркуляция подземных вод. Но поверхность земли зарубцевалась, вновь укрывшись зеленью. Увиденный с высоты птичьего полета, этот зеленый покров бескрайних посадок низеньких хвойных деревьев (нехитрое лесное прикрытие скупых на питательные соки земель), казалось, ждал, когда новое поколение монахов с топорами и плугами нагрянет на эту новую целину[130]. Поле верденской битвы научило меня многому, а в том числе и тому, о чем догадывались наши предки-крестьяне: время людей — это уже не время природы.

Франция стала родиной издревле, это — очень старая земля людей, земля воинов и крестьян, родина хрупкая, которая, как видно, находится в опасности, родина трудная.

Как есть человек до человека; как насчитывается десяток миллионов лет в до-истории, предшествующей той первой могиле, которая вырубила в скале дату нашей сотворенности, — так есть и Франция до Франции. По обоим берегам Луары древняя Галлия соседствует с двумя древнейшими цивилизациями, которые когда-либо обнаруживались на Земле. Известно, какое значение в истории человечества сыграл переход к неолиту. Вместе с первой могилой он представляет собой важнейший переломный пункт в эпопее человечества. Две эти древнейшие цивилизации — средиземноморская и дунайская. Эти два глубоко различных мира дополняют друг друга. Оба соприкасаются в Галлии. Тем самым в Галлии сочетаются те две системы, с которыми сопоставляются все остальные. Различно всё: пейзажи, очертания полей, отношение к земле, к жизни, к смерти. Используя типологию Ницше, мы говорим, что Средиземноморье хтонично, а Дунай — аполлиничен. Представители этого последнего типа, вера которых предположительно связана с небесными божествами, оставляют свои поля открытыми, проводят глубокую вспашку, склонны жить в сообществе (как мои лотарингские предки), кочуют до самого Шартра. Взгляд предков из Корреза