Внутренняя война - [17]

Он снял скромную двухкомнатную квартиру в приличном доме, где жили в основном частные владельцы и съемщики, их бесконечные хождения взад-вперед действовали на него успокаивающе. Пакс жил одиноко. Едва вернувшись домой, включал телевизор на спортивный канал, и однообразный звуковой фон вполне заменял человеческое присутствие. Он избегал новостных передач, которые постоянно возвращали его к собственной истории — рассказами о каком-нибудь преступлении, насильственной смерти, агрессивной выходке. Он часто выпивал, но знал меру (нельзя пустить жизнь под откос именно тогда, когда вроде налаживается карьера), он пытался заглушить неудобные мысли. Но почти каждый день он думал о том избиении. Пакс уже не боялся за себя, в конце концов он поверил, что шанс столкнуться с нападавшим очень мал, но ум постоянно возвращался к Алексису Винклеру. Он представлял, как тот стоит перед яростным зверем, представлял его жуткий ужас, отчаянную борьбу, потом спрашивал себя: неужели мальчик изуродован на всю жизнь, стал инвалидом? Может быть, восстановится? Но как можно оправиться после такого потрясения? Юноша — почти ровесник его дочери. Наверняка он никогда не сталкивался с жестокостью и не был готов дать отпор. (На самом деле Пакс ничего не знал и близко не догадывался о том, что пережил Алексис Винклер во время нападения, — он просто проговаривал какие-то общие мысли, надерганные из прессы.) Время размывало его ложные конструкции и ставило перед лицом удручающей истины: он не тот, кто в ситуации цейтнота решил, что сосед въезжает в верхнюю квартиру, он — трус, слабак и эгоист. Ему было страшно и стыдно за то, что он сбежал, вместо того чтобы действовать, что исказил и скрыл реальные события.

Он цеплялся за перспективу съемок, как моряк с затонувшего корабля высматривает далекий берег. Мрачный и трезвый герой, которого ему выпало изображать, стал относительным утешением. В этой роли он нашел альтер эго, хотя она считалась настолько незначительной, что сценаристы даже не дали персонажу имя: в тексте он обозначался только как «бармен». Пакс так часто репетировал свои пять реплик, что иногда они срывались у него с языка во время работы с Элизабет или за ужином с дочерью.

— Предают только свои…

— Папа, у тебя проблема?

— Никаких проблем! Извини, милая, я машинально.

— Вот это меня и беспокоит.

Кассандра была очень привязана к отцу, несмотря на его регулярные проповеди на морально-этические темы, а также попытки склонить к другим планам на будущее (он все не мог смириться с тем, что девочка из артистической среды, его дочь — и выбрала коммерческую школу). Эта неразрывная связь сформировалась еще в раннем детстве, когда она каждое утро, сидя у него на шее, прибывала в садик. Он поправлял на ней шапочку и завязывал шарф, заботился, чтобы не простудилась, проверял, взяла ли она тетрадки и пенал, приглаживал волосы перед входом в школу и стоял, пока учительница или директриса не отошлет домой. Если не было съемок или репетиций, то он же и встречал ее у решетки школы около четырех часов дня и протягивал ей полдник. Часто он был единственным мужчиной в толпе мамаш и нянь. Кто-то из них — поклонницы сериала, в котором он играл заглавную роль, — периодически просили сфотографироваться с ним, остальные смотрели равнодушно и чуть презрительно, не желая иметь дело с тем, чье лицо мелькало на обложках журналов про звезд. Когда девочка улавливала такие взгляды, она начинала прыгать и дурачиться, переключая его внимание на себя. Она интуитивно чувствовала возможную обиду и вставала на ее пути мягким щитом, точно как во время супружеских ссор.

Повзрослев, она стала жить отдельно, но на любовь к отцу это не повлияло. Они с Паксом условились видеться пару раз в месяц где-нибудь в кафе (он не хотел принимать ее дома, в тесной квартире, сразу напоминавшей о посредственных жизненных успехах), они рассказывали, что у кого происходит, и не изменяли этому правилу даже в последнее время, когда он так отдалился от всех. Кассандра была очень наблюдательна. Она заметила, как изменился отец. Однажды за ужином ее поразила его нервная реакция на какую-то дежурную шутку про дело Вайнштейна и каскад откровений, взбудораживший кинематографический мир.

— Ну, тебе ведь не в чем себя упрекнуть? Я же могу гордиться своим отцом?

Пакс побелел.

— Ты что, подозреваешь меня в чем-то? И в чем же, если не секрет?

— Я шучу, папа, я прекрасно знаю, что ты совсем не такой, как эта свинья. Да ну, расслабься: можно подумать, тебе есть что скрывать.

— Расслабься? Ты правда думаешь, что я могу расслабиться?

— Так. Папа, что происходит?

Тогда Пакс понял, что надо как-то объяснить ситуацию, иначе расспросам не будет конца. Он свалил все на фильм, на Свеберга с его капризами, на те большие надежды, которые связывает с этим эпизодом. Возможно, он станет переломным моментом в его карьере. Но съемки в Париже по техническим причинам назначены на июнь следующего года.

— Что ж, бедный мой папочка, придется запастись терпением.

Хотя в такое терпение не верила и она сама.

Дни сменяли друг друга. Кассандра бессильно смотрела, как Пакс разваливается на куски, — так продолжалось всю осень, потом всю зиму. Она испытывала неприятное чувство, что он что-то скрывает, беспокоилась о его здоровье, не решалась на эту тему заговорить, одновременно уважая его право на тайну и боясь, как бы догадка не подтвердилась. Ей пришлось дождаться, когда эта чертова съемка наконец настанет, и констатировать, что настроение у отца действительно стало лучше, чтобы признать свою ошибку.