Внутренний строй литературного произведения - [88]

Комедия «Не было ни гроша, да вдруг алтын» демонстрирует те черты драматургического стиля позднего Островского, которые в восприятии исследователей до сих пор заслонены характером поэтики его «злободневных пьес». Это, прежде всего, внимание к вечным страстям, глубина в изображении иррациональных пластов человеческой души, акцентированность в подаче характера, символические сгущения и та особенная предельность ситуаций, которая лишь частично ослабляется «счастливой развязкой». В самом же пристрастии к благополучным финалам видится не просто верность традиции – качество, весьма существенное для «профессии» драматурга, но и вера в стихийную мудрость жизни. Ею дышит еще пушкинская «Капитанская дочка» – повесть, где, по словам Гоголя, «все – не только самая правда, но еще как бы лучше ее».[259] Одно из известнейших названий Островского «Правда хорошо, а счастье лучше» звучит как невольный перепев этих удивительных слов.

2002

Пьеса «Грех да беда на кого не живет» в соотнесенности с «Грозой»

Мысль о внутренней близости этих народных трагедий Островского была высказана в современном литературоведении, насколько мне известно, лишь однажды. Причем высказана тезисно, вне развертываний и разъяснений[260]. Развертывание же в данном случае, на мой взгляд, совершенно необходимо: зрителем и читателем указанная близость скорее ощущается, чем мыслится, осознается как нечто подвластное логическому определению.

Расплывчатость ощущений естественна: пьесу «Грех да беда на кого не живет» нельзя рассматривать исходя из представлений, утвердившихся после «Грозы», – так сказать, на «добролюбовских путях». При вариативности сюжетного стержня (любовь замужней женщины к человеку не своего круга, измена, гибель) главные характеры будто опрокидывают традиционные понятия о тиранстве и его жертвах. По удачному выражению Н. Н. Страхова, жертва в представленной истории не Таня, «хоть она и убита»; истинная жертва– убийца, «сам Краснов, потому что только он один способен быть жертвой, способен так глубоко жить, так сильно любить и страдать»[261]. В журнальном обозрении, помещенном во «Времени», критик осмеивает собрата по перу, попытавшегося представить Краснова как «выразителя темного царства», а его пустенькую жену– как мученицу домостроевского деспотизма. Но и сам Н. Н. Страхов, строго соблюдавший «почвеннический» канон, не слишком преуспел, иллюстрируя его материалом произведения Островского. Он увидел в пьесе апологию «коренного, крепкого мира русского купечества» – картину, заставляющую поверить: «в темном царстве много света».

Вывод этот мало согласуется с текстом и смыслом трагедии, где уже названием задана мысль о повсеместности «страха да беды». Не спасает положения и участие в действии слепого Архипа (его образ явно педалируется критиком). Истина святого старика надмирна; она будто сторонится контакта со страстями и муками окружающих его людей. Концепция Страхова (при тонкости целого ряда замечаний) в целом страдает явной односторонностью.

Вообще, пьеса «Грех да беда..» существует как будто специально для того, чтобы вывести Островского за пределы как «григорьевского», так и «добролюбовского» подхода к его творчеству. Соответственно, в соотнесенности с «Грозой» есть нечто сугубо непростое, «уклончивое», почти «лукавое».

Разумеется, речь идет не о сознательном стремлении драматурга держать дистанцию по отношению к обоим враждующим станам. Все совершается «само собою», в силу той полноты миросозерцания, которая была, как известно, одним из самых сильных его достоинств. Отсюда же – успех лучших творений Островского у зрителей самой разной идеологической ориентации и повышенное внимание к нему критики различных направлений.

Пьеса «Грех да беда..», удачно поставленная в Москве и Санкт-Петербурге (и удостоенная Уваровской премии), вызвала отклик ведущих литераторов эпохи. Помимо Н. Н. Страхова о ней писали А. Григорьев, Ф. Достоевский (статья осталась незаконченной), П. Анненков.

Однако обилие громких имен не снимает, как ни странно, возможности нашей темы. Фермент общности с «Грозой» будто таится в промежутках между заявленными концепциями. Попытаемся сделать его хоть до какой-то степени логически членораздельным.

Все писавшие о пьесе «Грех да беда..», независимо от жанра критической работы (будь то отзыв о спектакле, как у А. Григорьева и Достоевского, журнальное обозрение у Н. Страхова, анализ драмы как факта литературы у П. Анненкова), отдавали максимум внимания фигуре главного героя драмы, Льва Краснова. Мы, в свою очередь, обратимся к этому весьма непростому характеру. Но не сразу. Ввиду заявленной темы разговор о Краснове целесообразно предварить наблюдениями над теми и тем, что окружает героя, анализом того среза жизни, который, по почину Добролюбова, получил устойчивое определение– «темное царство». Разумеется, этот термин (или, скорее, метафора) не свободен от субъективной односторонности. Но, как уже говорилось, и полярную концепцию Н. Н. Страхова не приходится считать хоть сколько-нибудь объективной. В отношении к пьесе «Грех да беда..» формула Добролюбова в большой мере оправданна: порядки жизни, изображенные здесь, очень далеки от самой скромной этической нормы. Их не называют, как в «Грозе», «жестокими нравами», но на материале обоих произведений они осознаются как производные от одного корня – домостроевского семейного уклада, обернувшегося повседневной рутиной. Во второй пьесе ракурс авторской подачи материала в целом близок к тому, каким определятся мир «Грозы». Однако сам способ его изложения в этом произведении сложнее, если так можно выразиться, – расчлененнее. Домострой и здесь являет собой вековую традицию, породившую застывшие, чисто внешние формы быта и бытия. О «правилах жизни» и говорят-то здесь не ради их обсуждения, а лишь в порядке назидания.