Внутреннее Царство - [69]

Многие убеждены, что вера во всеобщее спасение ущемляет данную нам свободу выбора, поскольку она подразумевает неизбежное торжество Божьей любви. Ориген, безусловно, предчувствовал возражения такого рода, тем не менее, при всей своей надежде и, может быть, даже вере в то, что Божья любовь в конце непременно победит, он никогда не умалял исключительной ценности человеческой свободы. Поэтому, утверждая, что «Бог есть любовь», он не забывает и о другом, дополняющем утверждении: «Человек свободен». Так, рассуждая о покорении всего Христу, а Христа — Отцу (1 Кор 15, 28), он замечает: «Это покорение будет совершаться некоторыми определенными способами, путем определенного научения и в определенные времена. При этом никакая необходимость не будет принуждать к покорению, так что весь мир будет покорен не силой, но словом, разумом, учением, призванием к добру, наилучшими учреждениями, а также надлежащими и соответствующими угрозами, справедливо устрашающими тех, кто пренебрегает своим здоровьем и заботою о своем спасении и пользе»[ [387]]. Ориген высказывается совершенно ясно: принуждения или насилия нет. Если Божья любовь, в конце концов, восторжествует, это произойдет лишь потому, что ее, свободно и добровольно, примет вся разумная тварь. Apocatastasis Оригена — не очередной вывод из некой умозрительной теории, это — надежда.

Здесь мы сталкиваемся с трудностью, которая часто возникает не только в связи со спорами о всеобщем примирении в конце времен, но и в связи со всем нашим христианским опытом в «настоящем времени», т. е. здесь и сейчас. Есть соблазн считать, что Божья милость и человеческая свобода неизбежно противоречат друг другу или даже исключают друг друга; потому нам нередко кажется, что чем сильнее благодать, тем меньше остается у нас свободы. Но разве это не ложная дилемма?

По словам Джона А. Т. Робинсона, «каждый может вспомнить случай, когда всевластная сила любви заставляла его ответить благодарностью. Но даже под столь странным принуждением разве чувствовал кто–нибудь свою свободу ущемленной, а себя униженным? Не в эти ли моменты человек (возможно, лишь на короткий миг) открывает дотоле неведомого «себя», его жизнь обретает полноту и целостность, непостижимым образом связанную с его откликом на любовь другого? И это верно всегда, каким бы крепким ни было это принуждение любви, и более того: чем крепче оно, тем вернее. Под «принуждением» Божьей любви во Христе каждый из нас раскрывается и осуществляется во всей своей полноте. Опыт поколений свидетельствует, что любовь может стать совершенной только в служении»[ [388]].

Несомненно, в жизни будущего века любовь Божия восторжествует в высшей степени. Ее победоносная сила — сила любви сострадающей — и потому ее победа не унижает, а возвышает нашу свободу.

Ориген особенно осторожен, когда говорит о спасении «сатаны и ангелов его». Совершенно ясно, что он рассматривает это не как данность, а лишь как возможность. В «Комментарии на Иоанна» он только ставит вопрос: «Поскольку люди способны раскаиваться и обращаться от неверия к вере, не отпугнет ли нас утверждение чего–то подобного и об ангельских силах?»[ [389]]. В сочинении «О молитве» Ориген всего лишь говорит о том, что в будущем веке у Бога есть замысел и о дьяволе, но каков этот замысел сейчас, мы не знаем: «Бог распорядится о нем, но как — мне не ведомо»[ [390]]. В трактате «О началах» этот вопрос оставлен на суд читателя:

«Против нас враждуют и противоборствуют именно эти существа, которые без всякой осмотрительности ниспали из лучшего состояния и к которым относятся так называемые дьявол и ангелы его, а также и прочие чины злобы, о которых упомянул апостол в чине противных сил. Но, спрашивается, некоторые из этих чинов, действующих под начальством дьявола и повинующихся его злобе, могут ли когда–нибудь в будущие века обратиться к добру ввиду того, что им все же присуща способность свободного произволения, или же постоянная и застарелая злоба, вследствие привычки, должна обратиться у них как бы в некоторую природу? Ты, читатель, должен исследовать, действительно ли эта часть (существ) совершенно не будет во внутреннем разногласии с тем конечным единством и гармонией, ни в этих видимых временных веках, ни в тех, невидимых и вечных?»[ [391]].

Здесь Ориген допускает две возможности: либо демоны все еще обладают силой свободной воли, либо они уже пересекли ту роковую черту, за которой невозможно раскаяние. Однако он не выносит приговор, обе возможности остаются открытыми.

Это наводит на любопытный вопрос, который я как–то задал одному греческому архиепископу. Нам предстояло провести четыре часа в дороге, и я надеялся таким образом скоротать время. Итак, если предположить, что дьявол, существо наверняка очень одинокое и несчастное, в конце концов может раскаяться и будет спасен, почему мы никогда не молимся за него? К моему разочарованию (так как в тот момент я не мог придумать никаких других тем для разговора), архиепископ разрешил мой вопрос быстро и безапеляционно: «Не лезьте не в свои дела», — отрезал он. И был прав. Для нас, людей, дьявол — вечный враг, и потому незачем вступать с ним в какие–либо переговоры, ни молиться о нем, ни вообще иметь с ним дело. Его спасение — не наша забота. Да, у дьявола свои отношения с Богом, о чем мы знаем из пролога книги Иова, когда «Противоречащий» появляется при небесном дворе среди «сынов Божиих» (Иов 1, 6–2, 7). Однако у нас нет ни малейшего представления о характере этих отношений, поэтому заглядывать в них бессмысленно. Тем не менее, даже если молиться о дьяволе не наша забота — это еще не означает, что он окончательно и бесповоротно исключен из милости Божией. Мы действительно не знаем. Говоря словами Виттгенштейна, «когда человек не может о чем–то говорить, он должен об этом молчать»[