Внуки красного атамана - [14]

И вот теперь Парис снова обеспокоенно дышит Егору в лицо, но не слышит тревожного запаха крови и, видно, недоумевает: почему же так долго и неподвижно лежит его друг. Он тянет губами сорочку.

Егор просыпается. Его слепой со сна взгляд шарит по вечереющему небу и вдруг упирается в задумчивые глаза коня.

- Парис! Это ты, коняшка? - с трудом шепчет Егор, и горло его перехватывает судорогой.

Медленно поднимает руки, чтобы не вспугнуть коня резким движением, запутывает пальцы в густой гриве. Поднявшись, плачет навзрыд, прижавшись лицом к его шелковистой шее.

Егору ярко припоминается все, что произошло... Тысячу раз он позорил и оскорблял своего деда, красного атамана, больного человека, и за каждый раз его, Егора, стоило бы разрубить шашкой на куски;

Вспомнил, как однажды вместе с Гриней украл и порезал новые ременные вожжи. Хотел плетку сплести. Их поймал тогда отец Витоли, Гордей Ненашков, и с радостью приволок в правление. Вызвали деда. Председатель колхоза, новый в станице человек, удивленно спросил у него: "Михаил Ермолаевич, разве это ваш внук? - и, смутившись, добавил: - Я не знал, правда, забирайте его..."

Миня, сгорбившись, точно держал страшную тяжесть на плечах, вел его за руку через всю станицу. Шел, как слепой, тычась в плетни и не отвечая на привечания станичников. Приведя домой, отпустил Егорову онемевшую руку, зашатался и прохрипел, хватаясь за голову: "Сгинь с глаз, а то прибью!"

...А в ушах еще звучит похабный голос Афони Господипомилуй: "Щей ето сынок?.. А щей ето внущок?.. Жулик, собачье дерьмо!.."

Жалость к деду, ярость и гнев к себе наполняют Егора. "Да, я контрик и собачье дерьмо! - в отчаянии шепчет он. - Так нехай Парис разнесет меня кусками по степи".

Он вскакивает на жеребца и пронзительно свистит. Парис отзывается призывным ржанием, встает на дыбы. Могучий ток проходит по его мускулистой спине. Весь вытянувшись струной, он скачет, горячо дыша, к горизонту, куда клонятся подкрашенные закатом серебристые султаны ковыля.

Топот сильных копыт далеко разносится по степи, из-под ног полудикого жеребца выпархивают перепела и стрепеты, разбегаются прочь перепуганные до безумия молодые зайцы.

Было мгновение, когда Егор хотел разжать оцепеневшие на холке пальцы и с разлету броситься на твердую землю. Но вечерний ветер остудил его суматошную голову, и красный закат напомнил ему о давнем пожаре и матери. Мысль о ней остановила его от безумного поступка.

Парис, шумно дыша и водя боками, побежал рысью. Целина закончилась, начинались поля. За подсолнухами, около старых ясеней, виднелись постройки табора и стога сена. На них тлели алые отблески заката.

- Чш-ш! Будя, милый. Стой!

Парис переходит на шаг, останавливается. Егор спрыгивает на окривевшие ноги. Вырвав на обочине дороги пучок мышея, растирает пышущие жаром и отдающие острым потом шею, грудь и бока жеребца. А Парис благодарно почесывает вздернутой верхней губой его спину и, фыркая, обрызгивает ее горячей влагой.

- Ну, Парис, ступай в табун, намаялся, небось, - ласково говорит Егор, похлопывая по крупу. - Обратно в табун - марш!

Жеребец вскидывает голову, встает на дыбы и, развернувшись в таком положении, красивой свободной рысью бежит обратно в табун.

Глава девятая

В сумерках, когда от табуна отъехала последняя подвода с колхозниками, направляясь в станицу, Егор подкрался к бочке с водой.

Из-за амбара осторожно вышел сторож Степаша Евтюхов, дед Степы, с ружьем в руках. Подождав, пока Егор напьется воды, он грозно прохрипел:

- Руки вверх!

Егор испуганно отпрыгнул от бочки, а дед Евтюхов довольно засмеялся:

- Ты что тут делаешь, едрена мышь?

- Да я Париса объезжал, - растерянно ответил Егор.

- А деда своего уже объездил? - строго сказал Евтюхов. - Покатался ты на нем, как солдат на ведьме, - все бока отбил. В больницу отвезли твоего деда. Довел ты его до трясучки, суконный сын!.. Афоня на всю станицу разгавкал про твое геройство.

Егор молчал.

- Ну ладно, пойдем, дам поесть. Потом погутарим. После ужина они расположились у база на свежескошенной траве. Евтюхов закурил и долго молча смотрел на огонек цигарки, посапывая то ли сердито, то ли раздумчиво. Потом проговорил неторопливо и внушительно, как он делал все, несмотря на свой малый рост и легкий вес:

- Миня жалеет тебя, идола, а у меня ты бы сплясал кабардинку! Как же наследник, чтоб ты луснул!

Голос у Степаши Евтюхова негромкий, хриплый: в гражданскую войну шашкой чикнули по горлу.

Егор промолчал. Да и что он мог сказать?

Ночь была звездной, тихой. Пели сверчки. Их песни сливались в одну, оттого казалось, что рядом лежал огромный кот и сладко мурлыкал, развалясь в сытой дреме на еще теплой со дня и пахнущей хлебом земле.

- А все это потому, что ты, баран, не знаешь своего деда, а то бы ты поимел к нему уважение, - продолжал Евтюхов.

- Да знаю я его, - ответил Егор.

- Черта с два ты знаешь! Он же не любит о себе рассказывать. Вот ты меня, его друга, расспроси. Я с ним дружу с тех пор, как пеленки свои на табак променял. Эх, Миня, Миня! Сколько дорог мы проскакали стремя в стремя!..

Егор присунулся ближе к Евтюхову. От него тянуло застарелым самосадным духом. Наверное, Евтюхов пропитался им еще с гражданской войны, прокурился у походных костров, у которых грелся вместе с Миней.