Внук охотника - [8]

Большой серый заяц, у которого хвост уже начал белеть, осторожными бесшумными прыжками прискакал откуда-то и присел неподалеку от дерева. Поднял длинные уши, выставил их настороженно. Вытянув туповатую мордочку, на которой вздрагивали длинные редкие усы, принюхался. Убедившись, что кто-то занял его сухое уютное лежбище, ускакал дальше.

Проснулся Мичил от холода: ямку, в которой он свернулся калачиком, заливала вода. Дождь. Тихий, спокойный, он подобрался неслышно и незаметно.

Протерев глаза, Мичил увидел, что котомка, в которой лежали спички и соль (спички и соль каждый, кто уходит в тайгу, берет обязательно, как берет нож и ружье) плавает в воде. Выхватил ее, намокшую, отяжелевшую, торопливо развязал. Соли осталось щепотка, спички… Все головки облезли, сбились в грязный комок…

«Остался даже без огня…»

Мичил настолько был огорчен, что прошептал вслух:

— Без огня.

Дождь продолжался спокойный и тихий. Деревья, словно загрустив, стояли с опущенными низко ветвями; с ветвей крупными сверкающими слезами падали капли. Дождю, кажется, только большие лобастые камни радовались: они умыто блестели, самодовольно сияли. Меж камней, огибая стволы деревьев, бежали рождавшиеся на глазах ручейки. Спускаясь в близкую низину, они превращались в один поток, клокочуще-говорливый настолько, что казалось, кто-то огромный полощет рот и захлебывается.

Вдали ухнуло и покатилось раскатами, будто звук прыгал с вершины на вершину не видного за дождевой завесой горного хребта. Низкое, провисшее тяжелыми тучами небо полоснула плетка молнии. Гроза… Это совсем страшно: одному — в горах, в лесах — в грозу.

Но грозовой дождь тем хорош, что он все-таки скоро проходит. И эти тяжелые тучи, задевавшие за вершины гор, скоро тоже ветер прогнал. Распогодилось.

Мичил снова шел. Но теперь уже сам не знал куда. Со всех сторон, равнодушные и враждебные, высились поросшие лесом вершины. С деревьев, хотя дождь и прошел, на мальчика падали каскады брызг. Повсюду ручьи — обходить их надоело, переходил их вброд. Весь промок до нитки. Даже голенища сапог размякли и опали вниз, до щиколоток.

Набрел на заросли красной смородины, набрал в картуз переспелых, осыпающихся ягод — поел. Недозрелой брусники поел. Набил на зубах оскомину.

Совсем стало горько мальчишке. Впору — лечь и умереть. Но вдруг подумал: «А Владимир Лукич?.. Он ведь ждет, надеется. А потом… Не дождавшись, сам придет в отряд. Все бросят работу и кинутся искать пропавшего. Сколько времени, сколько дней потратят. А им каждый час так дорог. И вообще всем каждый день, каждый час так дорог. Наверное, и дедушка с бабушкой сейчас чаи не распивают да о внуке не судачат. Дедушка к охоте готовится. Ему нынче за пятерых охотников надо будет план выполнять. Все охотники помоложе сейчас на фронте. Где брат… Брат писал, что он снайпер. Семнадцать фашистов уложил. А если бы он сейчас узнал, что промокший, раскисший весь, как голенище сапога… Нет, нет, так нельзя».

И, как бы соглашаясь с парнем и ободряя его, вдруг выглянуло солнце. Хоть и низкое, клонившееся к западу, но теплое, радостное.

«Ок-сиэ![4] Обсушиться бы. Тогда бы опять — живи! Добыть бы огня».

Ему вспомнились рассказы деда, как в трудных ситуациях охотники добывают огонь. Вспомнилось еще, что в нагрудном кармане куртки лежит обрывок толстой хлопковой веревки, которую он хотел использовать как трут.

На стволе большого дерева срезал сухой грибок. Достал патроны — мало осталось: четыре жекана и три дробовых. Все-таки из одного патрона вынул пыж, а на его место забил грибок. Хотел выстрелить, но… подумал, пошел с ружьем в руках.

Из кустов с сильным шумом поднялась глухариная стая. Тяжелые птицы не улетели далеко — расселись по деревьям. Мичил подкрался поближе, положив ружье на сук лиственницы, прицелился в глухаря, сидевшего ближе других и удивленно вытягивавшего в его сторону шею. Медленно нажал курок, вкладывая в этот выстрел надежду, которой ни в какой иной никогда ранее не вкладывал. Выстрел прогремел звонко, глухарь комом свалился вниз. Мичил бросился было к добыче, но тут же увидел дымящийся грибок. Забыл про глухаря.

Бережно, словно махонького птенчика, подхватил грибок, выхватил из кармана хлопковую веревку, разлохмаченный конец ее приложил к тлеющему грибку и принялся сильно размахивать в воздухе. Веревка затлела. Тогда свободной рукой торопливо собрал кучку мелкого хвороста, содрал с ближайшей березы отставшую сухую бересту. Поднес ее к труту и осторожно подул. Береста затрещала, занялась пламенем и стала сворачиваться в трубочку. Мичил сунул ее под тонкие прутики. Опустившись на колени, принялся колдовать над огоньком, все стремившимся погаснуть, но под руками и дыханием Мичила разбегавшимся все шире и шире.

— Ура! Загорелось! Ура! — Парень отплясывал какой-то невероятный, с прыжками, с притопыванием, танец, дико кружился и сбрасывал с себя мокрую одежду. Потом, уже без приплясываний, но торопливо развесил перед костром одежду, сбегал за глухарем, принялся его ощипывать. Голый, весь в пуху, сидел он у костра, похожий на того первобытного человека, который еще не знал одежды, не умел строить жилищ и питался только тем, что посылала ему удача. Вот если бы увидели его сейчас одноклассники! Уж они бы и подивились, уж они бы и посмеялись над беднягой. Но Мичил сейчас не думал о том, как выглядит, он думал о том, что скоро вкусно и сытно поест. У костра склоняясь к огню, выстроились рожны с мясом глухаря. В лукошке из бересты… Да, да, было уже и лукошко. Мичил снял с толстой гладкоствольной березы большой кусок бересты, погрел его над костром и потом, при помощи ивовых прутиков, сделал сносное — в нем держалась вода — лукошко. И хотя эта посудина сморщилась, почернела, стала похожей на камеру волейбольного мяча, плохо надутую, но в ней кипела вода. А потому, что в лукошке плавала чага — гриб, растущий на березовых стволах, — вода становилась похожей на чай.