Внизу - [11]

Будь смелей, под пулей прыгай,

Честь поддерживай свою.

Умирай -- ногою дрыгай.

"Вот надо как, а я размяк, как тряпка. Ну, сделал я промах, нехорошо поступил, так что же из этого? Я-то ведь остался? Во мне-то еще все дело? Нешто я не могу восстановить себя? Золотов говорит свою правду, а я буду искать свою. У всякого должен быть свой взгляд, только свой, этим человек и крепок, и имеет цену, и будет долговечен на земле…"

Тоска Молодцова стала расплываться, как облако в солнечных лучах, сначала разорвалась на кусочки, а потом разлетелась вся.

– - Да, верно, -- сказал он сам себе, -- коли так, пусть его… Его при нем и останется, а мое при моем.

Он облокотился на стол, зажмурил глаза и почувствовал, как внутри его что-то всколыхнулось, и мысль потекла не беспорядочно -- отрывками, а определенными законными созвучиями. Молодцов сделал напряжение, чтобы построить их в порядок, и совершенно неожиданно для него начала складываться целая картина, появился знакомый Молодцову процесс, и душа его затрепетала восторгом.

"Не нужно петь унылых песен", -- вылилась первая фраза. "Зачем плодить в душе печаль", -- появилась вслед за ней другая, и дальше пошло уже без остановки: "И так уж мир для многих тесен, и так уж многих тянет вдаль… Пусть хнычет тот, кому приятно весь долгий век скорбеть и ныть… Кому стремленье непонятно волне шумливой встречу плыть. Не в том живых людей призванье. Их долг -- уснувших пробуждать, вселять в них радость упованья и дух упавший поднимать".

Молодцов открыл глаза, поглядел перед собою, чему-то радостно улыбнулся и повторил только что сложившееся стихотворение.

– - Похоже, -- сказал он сам себе радостно, полез в боковой карман пиджака, достал оттуда книжку и стал записывать.

Когда он кончил записывать и пробежал стихотворение глазами, то он увидал в некоторых стихах шероховатость.

– - Ну, что ж, отделаю, отделаю и пошлю в "Друг народа". Записки о себе буду писать. Ходить к ним буду, учиться буду у них. Учиться! У них есть чему нашему брату поучиться…

И он почувствовал прилив такой необычной веселости, какой он и сам не ожидал после того, что он только что пережил… Он долго сидел в каком-то сладостном оцепенении, глядя в пространство и не видя, что кругом его творится, наконец опять постучал половому, заплатил ему и, надевши картуз, пошел из трактира.

Выйдя из трактира, он побрел без цели по первому попавшемуся направлению и долго бродил среди людей, но уже не с тоской и мукой, а с тихой сердечной радостью.

1922 г.