Вниз по великой реке - [4]

– Да потому, что он увидел, что такое эта армия, – усмехнулся Утенок. – И, кроме того, Бессмертных ведь и вправду не объяснишь.

– Так что, ты тоже в них не веришь?

Я была потрясена. Ну ладно – Хэрн! Но Утенок ведь младше меня! И, кроме того, мы в этот момент стояли прямо перед Бессмертными, и они должны были слышать слова Утенка.

Утенок посмотрел на меня:

– В такие вещи верят не потому, что их можно объяснить. Как бы то ни было, они мне нравятся.

И мы с любовью посмотрели на наших троих Бессмертных. Двое из них старые. Они почитались в папиной семье на протяжении многих поколений. Я помню, как глазела на них, еще когда лежала у очага в колыбели. Хэрн говорит, что я не могу этого помнить, но это он так думает. А я помню, и все. При свете очага кажется, будто Младший улыбается, – хотя днем его лицо даже не разглядишь. Его вырезали из какого-то розового камня, и камень здорово истерся. Видно только, что Младший играет на свирели, – а больше ничего и не разберешь.

А Единый еще старше. Тут вообще не поймешь, какой он из себя, – ясно только, что он выше Младшего. Сделан из темного камня с блестящими крапинками, но каждый год, побывав в огне, он изменяется.

Леди – из твердого шероховатого дерева. Когда отец только-только вырезал ее – это случилось вскоре после рождения Утенка, – она была светлой, оттенком напоминала шляпки грибов. Но с годами потемнела и стала цвета каштана. У Леди красивое и доброе лицо.

Утенок хихикнул:

– Они куда красивее, чем полено дяди Кестрела!

Я тоже рассмеялась.

У всех жителей Шеллинга до́ма стояли совершенно ужасные Бессмертные. По большей части это были изображения Реки. Ну, считалось, что это ее изображения. У дяди Кестрела это был кусок деревяшки, которая когда-то попала в сети к его отцу. Сильнее всего эта деревяшка походила на одноногого человечка с руками разной длины, – ну а чего еще требовать от полена, приплывшего по Реке? – но дядя Кестрел никогда с ней не расставался. Он даже взял ее с собой на войну.

Я очень хорошо все это помню. Год едва начался – лишь недавно миновал самый короткий день, – и в ту ночь грянул мороз. Такого мороза не было за всю зиму. Я замерзла. И даже проснулась среди ночи от холода. Мне приснился папа. Приснилось, будто он позвал меня откуда-то издалека и сказал: «Танакви, просыпайся и слушай внимательно!» А больше я ничего не услышала, потому что проснулась. А потом несколько часов не могла уснуть. В конце концов мне пришлось забраться под бок к Робин, так я окоченела.

Если верить воспоминаниям дяди Кестрела, той ночью умер папа. Конечно, трудно сказать наверняка, но мне так кажется.

А потом пришла ужасная болезнь. Почти все жители Шеллинга переболели, а кое-кто из маленьких детей умер. От Реки очень скверно пахло. Даже Хэрн признал, что эту болезнь и вправду могла принести Река. Было куда теплее, чем обычно в это время года, вода в Реке стояла низко и была какая-то затхлая, странного светло-зеленого цвета. Вонь доносилась до нашего дома, и от нее было никак не избавиться. Робин постоянно жгла в очаге чеснок, чтобы хоть как-то отбить этот запах. Мы все переболели, но не сильно. Когда немного поправились, мы с Робин пошли посмотреть, здорова ли тетя Зара. А то ее что-то давно не видно было в саду.

Оказалось, что она таки заболела. Но в дом нас не впустила.

– Убирайтесь отсюда! – крикнула тетя Зара из-за двери. – Нечего вам здесь делать!

Робин говорила с ней очень терпеливо – ведь тетя Зара была больна.

– Тетя, ну что за глупости? – сказала она. – Почему вы нас не впускаете?

– Да вы только гляньте на себя! – крикнула тетя.

Мы с Робин удивленно посмотрели друг на дружку. Робин очень тщательно оделась в гости, и меня тоже одела – отчасти потому, что воображала себя совсем взрослой, а отчасти потому, что хотела угодить тете Заре. А тетя Зара – воображала еще почище Робин. Так вот, на нас были новые зимние накидки с алыми поясами, а на поясах было вышито: «За короля!» Я выткала их в память о тех королевских гонцах. Сами накидки были затканы коричнево-голубым узором, и нам обеим этот цвет идет. Робин меня расчесала, да так, что голова болела до сих пор, и потому я точно знала, что волосы у меня не торчат обычным белым кустом, а лежат аккуратно. А у Робин волосы мягче и послушнее моих, хотя немного вьются. Робин заплела их, и косы спускались ей на плечи, словно две желтые веревки. Мы никак не могли понять, что же с нами не так.

А пока мы рассматривали друг дружку, тетя продолжала кричать:

– Я не желаю иметь с вами ничего общего! Я от вас отрекаюсь! Вы мне не родня!

– Тетя Зара, – рассудительно напомнила Робин, – но наш папа – ваш брат.

– Я и его ненавижу! – завопила тетя. – Это он вас родил! Я не желаю, чтобы все в Шеллинге говорили, что это я виновата! Убирайтесь прочь от моего дома!

Робин сперва покраснела, потом побледнела, потом вздернула голову.

– Танакви, пойдем отсюда, – велела она. – Мы возвращаемся домой.

И она зашагала, да так, что мне пришлось чуть ли не бежать, чтобы не отставать от нее.

Я думала, что она плачет, но Робин не плакала. И мы никогда больше не говорили про тетю Зару.