Вниз по Шоссейной - [6]

Мейша открывал рот и что-то произносил, но этот всегда спокойный Годкин, оказывается, умел кричать, и надо не забывать, что все это происходило не на какой-нибудь тихой Инвалидной, а на Шоссейной, которая только называлась улицей и бывала тихой только ранним утром и в поздних сумерках, а на самом деле еще была и трактом, большой дорогой, а сумерки еще не наступили, и был час, когда балагулы братья Вольфсоны, прозванные Аксоным, с гиканьем и дикими выкриками, стоя во весь рост на грохочущих колымагах и нахлестывая своих битюгов, отчего те переходили в неуклюжий галоп, возвращались домой.

Трудно было в это время разобраться в каждом слове, но было ясно, что Мейша твердо решил спилить эту липу, а Годкин, вдруг изменив тактику, приветствовал это решение.

…Телеги Аксоным уже были далеко, где-то за домом Ёшки Колесника, их отдаленный грохот уже не мешал спору, и Годкин, вновь радостно и не скрывая издевки, прокричал:

— Это будет хорошо, очень хорошо, когда дерево упадет и уничтожит этот вонючий двор! Вечно оттуда чем-то пахнет: то гуся режете, то ножки для фисное смолите, и вся эта вонь в мой зал лезет и заказчицам фасон портит!

За спиной у Мейши, в конце улицы, садилось большое кирпичное солнце. Открыв рот и проглотив слюну, Мейше вдруг вытянул шею, натянул до самого носа лакированный козырек фуражки, отчего голова его стала плоской и заостренной, вроде гусиной, и стал хрипло выкрикивать слова о прелестях других запахов, которыми награждал его дворик под липой эту портновскую залу и этих модниц, которые шили только у Годкина.

Он с нарастающей обидой кричал о запахе малинового варенья, о прелести тонкого вишневого аромата, о неповторимом запахе варящейся сливы.

Он выкрикивал эти слова, поворачивая голову с надвинутым козырьком то в сторону Годкина, то в сторону дворика. Шея его все более вытягивалась; севшее уже наполовину солнце позолотило волоски по ее краям, сверкнуло бликом на козырьке, бросило длинную тень от Мейши почти на всего Годкина, оставив освещенными лишь часть его лба и темные, в мерцающих отсветах глаза.

Так и стояли они в этом низком, меняющемся и быстро уходящем свете — похожий на гуся Мейша и почему-то погрустневший Годкин.

— А гунт и дос верт, — сказал Мейша и ушел домой.

Но они не помирились.

Они не здоровались. И от этого было тошно и как-то не свободно Матле и очень неприятно красивой одноглазой Годкиной.

Черная косая повязка закрывала то место, где был ее второй глаз. Никто туда не заглядывал, да и в тайну происхождения этой черной повязки особенно не лезли.

Была какая-то красивая история любви, ревность, кислота. Ну и хватит с вас. Живут хорошо. Дочки — красавицы. Заказов на модные пальто полно.

Может быть, незаметно, случайно поздоровались бы Мейше с Годкиным, но Матля, которой всегда нужно было докопаться до корня происходившего, замучила Мейшу расспросами. А когда узнала, что запах фисное, которое она приготавливала, был назван вонью, покрылась красными пятнами от обиды.

Лицо Матли, украшенное большим грушевидным запудренным носом и хорошо выдержанными в луковой воде рыжеватыми волосами, было всегда хрустально-красным, каждый сосуд этого лица был настоян на чесноке, который она с Мейшей съедала в огромном количестве, в любой пище и просто так, с черным хлебом, лучше со свежей горбушкой, натертой опять-таки чесноком и намазанной маслом. Говорят, при таком постоянном употреблении чеснока исчезает запах, отпугивающий встречных; он становится легким, каким-то спиртовым, даже приятным. А лицо делается красным и отдает здоровым жаром.

Так вот, на красном и без того лице Матли появились еще более красные пятна обиды.

Мейше, получив такую поддержку и вспомнив что-то свое, уже сам, не здороваясь, объявил Годкину, что завтра спилит эту липу и раз навсегда покончит с ней.

На что Годкин ответил:

— Попробуйте.

Все начиналось сначала…

У Матли уже давно вместе с пятнами прошла обида, и она мирно беседовала с Годкиной о преимуществе повидла из сливы «венгерки» над другими сортами, даже если к ним и добавлять грушу.

Подошел Годкин и объявил, что с Мейшей у него начнется сейчас настоящая война.

Умная Годкина поднялась со стула, выпрямилась, повернулась лицом к мужу. Ее профиль был горд и прекрасен.

— Все, — сказала она. — Надо звать Аврома Немца! Если идти по Шоссейной в сторону кузницы Хаима Кэцлах, прозванного Кецелэ, и, перейдя через банную речку Говнюху, сразу свернуть налево, вы попадете в зеленый проулок с огородами, а сочность травы и яркость лютиков на берегу заставят вас подумать, что вы идете не вдоль мутного потока с таким неблагозвучным названием, а наслаждаетесь прогулкой у маленькой сельской речушки, которых так много на благословенной белорусской земле.

И впрямь, вода, столь мутная на той стороне Шоссейной, здесь становится вроде чище. Мыльный запах ее пропадает, в ней начинают отражаться облака и глубина неба, а в конце ее, там, где она впадает уже в настоящую речку Бобрульку, водятся раки.

Над проулком стоит запах дегтя, рогожи и свежеструганого дерева. Здесь, между домом долговязого, с выпученными глазами, извозчика Горелика, прозванного Пуделэ (Чучело), и домом толстого коротышки-извозчика Иче по кличке Куцке, большой двор и дом колесника Аврома Немца. Немец — это его фамилия. Клички у него нет, просто говорят: Авром дер Колесник. И звучит это как Авром — мастер колесного дела.