Вне перемирия - [3]

С Целлером я столкнулся в душный отвратительный вечер. Я знал его по Берлину. Он писал тогда книгу о московских музеях, а по воскресеньям ходил с женой на рабочие митинги и подымал кулак. Это был тщедушный тихий человек с глазами лунатика. Штурмовики долго били его шомполами. Ночью они пришли в камеру, чтобы вынести труп. Целлер вдруг зашевелился и поднял кулак. После побоев он оглох на одно ухо. В лагере возле Любека он рыл землю. Ему удалось убежать в Данию. Мне говорили, что в Лондоне он ходит по домам и продает карманные фонарики. Я крикнул: „Ну, как живешь?“ Он не ответил. Я снова крикнул: „Сегодня очень душно!“ Он поморгал и тихо выговорил: „Очень“.

Он спросил меня куда я иду. Я не знал, что ответить: я бродил без цели по длинным, ненавистным мне улицам. Он попросил: „Можно с тобой?“ Мы не глядели друг на друга и никто не глядел на нас. Он нес в маленьком чемоданчике непроданные фонарики. Я заговорил о музеях. Он молчал; может быть я говорил слишком тихо. Потом он предложил: „Пойдем к Смитсу. Это хороший парень. Он обрадуется“.

Мы долго разыскивали дом, в котором жил Смитс: он походил на сотню окрестных домов, а Целлер забыл номер. Горничная провела нас в гостиную. Я рассматривал альбом с выцветшими фотографиями Ниццы. За стеной играли гаммы. Наконец, вышел Смитс. Это был плотный человек с лошадиными зубами. Он радостно крикнул Целлеру: „Халло!“ и потряс мне руку. Я сразу понял, что он нас ненавидит. Гудели мухи. Оскалив приветливо зубы, Смитс сказал: „У меня теперь много работы. В субботу я поеду к морю. А вы?“ Целлер ответил: „Я еще не знаю“.

„В кино слишком душно, — сказал Целлер, когда мы вышли на пустую горячую улицу, — зоологический сад сегодня открыт ночью“. Среди листвы неестественно блистали фонари. Звери прятались в глубь клеток. Люди в смокингах судорожно зевали. Мы пошли к хищникам. Запах звериной мочи смешивался с духами. Дама с голой спиной стояла у клетки. Тигр исступленно метался. Потом он остановился и поглядел на даму желтыми сумасшедшими глазами. Дама сказала своему спутнику: „Он глуп“. Медведь сухим языком лизал железные прутья. Мне хотелось пить. Шакал, окруженный толпой, по-детски всхлипывал. Я не мог дольше вынести молчания Целлера. Мы пошли в бар.

На скамье у стены сидели грустные пьяницы. Они молча пили портер. Один из них сказал: „Эта цыпка мне не по карману“. Другие отрывисто рассмеялись. Хозяин крикнул: „Джентльмены, время закрывать!“ На улице я вытер платком мокрый лоб, платок стал черным: это дышал Лондон.

Я рассказывал Целлеру о моих делах. Он бормотал: „Да“. Я расспрашивал его о Берлине, о друзьях, о фонариках. Он отвечал коротко и невпопад. Возле моей гостиницы он остановился и взял меня за рукав. Мне показалось, что он хочет что-то сказать.

Но он ничего не сказал, постоял и пошел дальше. У входа в гостиницу я с ним простился. Он несколько раз повторил: „Запиши телефон“. Потом вдруг сказал: „Знаешь что, я переночую в гостинице“.

Как всегда визжали грумы: „Четыре — восемь — один“. Дамы волочили бальные платья среди чемоданов, облепленных пестрыми наклейками. Яркие клетки лифтов взвивались вверх и стремительно падали. Я пожал руку Целлера, она была мягкой и холодной. Поднявшись к себе, я начал письмо: „Ты можешь обо мне не беспокоиться, я живу очень хорошо…“ Я выставил ботинки за дверь и до утра метался на горячей измятой простыне.

Когда я отдавал портье ключ, я увидел Целлера с чемоданчиком. Мы вышли вместе. Он сказал: „Вчера умерла жена. В больнице. Я не мог ночевать дома“.

Он вскочил в автобус и крикнул: „Тебе нужно доехать на 69 до Оксфорд-серкус!..“

4

В правлении колхоза толпились девушки, зеленоглазые и смешливые. Бородатый рябой старик изумленно почесывался. Председатель колхоза Акимов рассказывал о пчельнике.

Он сидел на скамье, подпирая рукой костистое лицо с тяжелой челюстью. У него были глаза темные и неспокойные. Я сказал: „Это испанский товарищ. Он сражался. Теперь он едет в Горловку“. Парень шепнул: „Видишь…“ Мальчонок побойчей дернул приезжего за рукав. Акимов сказал: „Вы ему переведите, что колхоз стал окончательно на ноги“.

Сильварио Фернандес остался один у пулемета. Два дня он отбивал атаки. Когда легионеры заняли площадь Сан Педро, они увидели возле пулемета труп. Один из них ногой оттолкнул голову мертвого. Ночью, раненный в ногу, Сильварио дополз до леса. Он тонул в снегу и засыпал под клекот голодных коршунов. Много раз он мне рассказывал, как старая крестьянка, крестясь от страха, вынесла ему краюху хлеба. Рыбаки дали ему лодку. Были зимние бури. Четыре дня он жил смертью. Увидав, наконец, берег, он не улыбнулся. Он узнал тоску чужой земли, попреки и то презрение, которым дышат побежденные. Весной он приехал в Москву.

Он глядел на новые дома, на витрины лавок, на девушек в майках, на охапки черемухи. Он думал о подвалах Самы, где победители пытали его товарищей. Ночью он слушал радио. Равнодушный голос повторял: „Говорит Мадрид. В стране полное спокойствие“. Громыхал джаз: в Мадриде танцовали. Сильварио растерянно оглядывался по сторонам. Потом он сказал: „Я хочу работать“. Он рвался в духоту шахт: это был его мир.