Вместе во имя жизни - [109]

Конечно, я мелю цемент уже добрых тридцать лет. Но сначала я стоял возле одной мельницы, а теперь один управляю целой системой мельниц. Это именно та работа с душой, которая приведет нас к коммунизму! Я овладел управлением машиной, и теперь машина за меня работает. Если хорошо обслуживаешь ее, что требует совсем небольшого напряжения ума, то расход физической энергии один и тот же, намелю ли я семь вагонов или сто. В этом и заключается вся тайна ударничества! За мной идут уже молодые кадры. Придет время, когда целые заводы станут ударными! Мы соревнуемся и в бригадах. Нельзя сказать, что мы уже достигли тех рубежей, на которые могли бы выйти. Однако позиции нашего завода среди других цементных заводов в Европе, да и во всем мире, очень высоки.

Теперь мне пятьдесят восемь лет. Побывал я в Пражском граде, где мне вручили награду. У меня хранится приглашение от товарища Готвальда, которое я берегу как память. Меня чествовали на заводе и в городе, в мою честь играл и заводской оркестр, а дирижировал им сын того дирижера Коубика, музыкантам которого я держал ноты на концерте на площади. Сам я музыкантом уже, видимо, не стану. Пальцы мои не годятся для игры на скрипке. Певец тоже вряд ли из меня получится: легкие мои забиты цементной пылью.

Но я познал за свою жизнь три вида музыки, и все они были одинаково прекрасными. Первая, когда я разговаривал со звездами и они мне отвечали. Вторая, когда поднявшийся русский народ своим все потрясающим «Ура!» приветствовал свободу. А третью музыку мне каждый день играют мои цементные мельницы. Это грубая музыка. Мои мельницы — отнюдь не нежный инструмент.

Они так шумят и гремят, что иногда даже слух пропадает, а после работы еще долго стучит в голове. Но, когда я вот так стою около них, своих барабанов, труб и литавр, когда одной рукой легко и свободно приказываю, с какой скоростью они должны вращаться, когда сделать паузу, а когда прибавить скорость, я чувствую себя большим дирижером, гораздо большим, чем когда-то был сам пан Коубик.

При этом я чувствую, что все же достиг своего, что сон моего детства исполнился. Вообще говоря, сбываются многие сны, и люди должны бы это знать. И тогда все бы стали ударниками! Перед тем как лечь спать, я все раздумываю, как бы наполнить свой оркестр другими машинами, как бы сделать так, чтобы еще больше вагонов прекраснейшего цемента выезжало с нашего заводского двора, который я люблю так, как никогда мой отец не мог любить тот чистый господский двор, на котором он с трудом добывал пропитание, но легко нашел смерть.

Мария Майерова Красное знамя

Во время большой кладненской стачки 1901 года Енда Рокос был смуглым юрким мальчишкой. Он вечно шнырял вокруг шахты «Шеллерка» и взбирался на самые высокие сосны и пихты, росшие поблизости. Шахтеры выбрали его отца в стачечный комитет, поручив ему изложить дирекции требования рабочих и вести переговоры. Стачечный комитет — три шахтера с солидными усами под носом, в узких брюках и в тесных праздничных пиджаках — сфотографировался на память. Двое, поменьше и похудощавей, стояли, а высокого папашу Рокоса фотограф Шротирш, чтобы группа на снимке получилась красивой, посадил на стул между ними. Еник раздобыл для себя экземпляр фотографии визитного формата.

В мае стачка закончилась именно так, как сказано в поговорке: три шага вперед, два назад. Енда очень дорожил снимком: это был первый и единственный портрет отца, и мальчику казалось чрезвычайно важным, что фотография принадлежит именно ему. Но по-настоящему, и не один раз в жизни, Енда оценил ее значительно позднее.

Через десять лет, когда папаша Рокос был уже похоронен, Енда честно тянул на волочильном стане проволоку, извивавшуюся небезопасными огненными змеями у его крепких, ловко подпрыгивающих ног, обутых в деревянные башмаки. Как раз в это время он и стал владельцем еще одной фотографии, на которой стояло имя фотографа Ломичека; смотрела же с нее шестнадцатилетняя Павла Яноушева. Считая ее слишком непоседливой, Ломичек зажал ей голову каким-то приспособлением, чтобы она не двигалась, и Павлинка на фотографии вышла непохожей. Она мрачно смотрела из-под насупленных бровей, черных, словно нарисованных углем, и тоскливо поджимала полные губы. Павла собиралась приложить фотографию к просьбе о месте прислуги в семье пражского адвоката. Наниматель в своем объявлении категорически требовал снимка. Но в конце концов Павла так и не послала свое предложение, потому что ее взяли к весам на мельнице «Фишл, Бак и Брант». По воскресеньям Павлинка была свободна и ходила за травой для козы на полянку у шахты «Бресон». Там и увидел ее Енда Рокос, а когда они встретились в пятый раз, он выманил у нее фотографию.

И поскольку уже раньше было решено, что они обвенчаются на масленой (Енду не взяли в солдаты), то будущий жених обещал невесте настоящий красный платок: «из красного шелка, чтобы ты знала, что у тебя есть милый».

Рокос, как и многие шахтеры, отличался тем, что щеки у него были в глубоких морщинах, на висках виднелись черные прожилки, а волосы были настолько темны, что казались выпачканными углем даже по воскресеньям, когда он одевался франтом. Он работал тянульщиком, а не углекопом, но был так же черен, как шахтеры, и только глаза, чистые и прозрачные, напоминали горный хрусталь. Павла отчитывала его, влюбленно глядя в эти чарующие глаза: