Вздохнув, он пододвинул себе стул. У него явно кошки скребли на душе.
— А я тут побродил с часок, — сказал он.
— Господи, неужто вам еще мало? — удивился доктор.
Господин Шмиц пропустил вопрос мимо ушей.
— Побывал, кстати, у дворца некоего Жака Кёра. Уже совсем стемнело, но я все хорошо рассмотрел. В путеводителе сказано, что Жак Кёр был казначеем Карла Седьмого, того самого, которого посадила на трон Жанна д'Арк. Это правда?
Доктор кивнул.
— Да, Жак Кёр был действительно крупный делец. Субсидировал войны Карла Седьмого с Англией.
— Вот видите, даже Жанну д'Арк кто-то субсидировал. И заметьте, это не лишает ее величия. Ведь кому-то нужно было выложить деньги ради идеи. Всегда нужны люди, которые выкладывают деньги, чтобы идея стала действительностью.
Его голос звучал так, будто он сделал величайшее открытие, а не повторяет зады. Доктора разбирал смех, однако в грузном человеке, сидевшем у его постели в неосвещенном гостиничном номере, вдруг проступило что-то мучительно-тоскливое — господин Шмиц смахивал сейчас на нахохлившуюся грустную птицу, — и доктор не рассмеялся, решив, впрочем, не упустить возможности взять реванш за два собора и одиннадцать замков.
— А вы, — спросил он, — ради какой идеи вы выкладываете деньги?
Но Хониг недооценил Шмица. Правда, нахохленная птица пожала плечами, но ответ последовал незамедлительно.
— Дайте мне Жанну д'Арк, и я буду ее субсидировать, — отпарировал он.
К утру доктору стало чуть лучше. Улицы города наводняли девчушки в черных школьных платьицах, и двое мужчин двигались, рассекая этот живой и теплый, этот щебечущий и гомонящий поток, в направлении собора, который напоминал гигантского престарелого слона, опустившегося на колени посреди города. Собор в Бурже и впрямь был самым «обшмыганным» из всего, что им пришлось увидеть за всю поездку, но выслушивать это от господина Шмица было невыносимо, ибо, с другой стороны, собор был великолепен в своем запустении, и слишком он был значителен в своей слоновьей усталости, чтобы этот капиталист, «чудо»-строитель, владелец фабрик искусственного шелка, этот крефельдский крокодил так о нем сокрушался. Вспомнив о своей обязанности перечить, доктор спросил господина Шмица, почему он не любуется собором просто так, без всяких мудрствований.
— Послушайте, — изумился патрон, — ведь именно это я и делаю. Но нельзя же превозносить до небес то, что любишь.
Только сейчас доктора осенило. И, входя в церковь, он с бешенством вспомнил, как господин Шмиц разносил все подряд, все, что ни встречалось им на пути из Парижа. Почему он это делал? Ах да, ведь он не выносит, когда дорогие ему «вещи» ветшают и «обшмыгиваются», когда они чахнут в запущенных парках, зияя пустыми оконницами, молча и угрюмо гибнут, трескаются, обваливаются, ибо сияние, исходящее от крефельдских фабрик, до них не доходит, не освещает их; так вот она, мечта господина Шмица: сверкают фабрики, сверкают замки — феерия залитых огнями немецких фабрик и новеньких с иголочки французских замков, гобелен, где искрящиеся вискозные нити настоящего и прошлого сотканы воедино; вот так бы вовеки блистать Крефельду и Версалю!
Но не было больше Святой Жанны. И негде было сыскать и намека на чудо, которое мог бы субсидировать господин Шмиц. Таинственно светились окна в доме Бурже — он этого не замечал. Взор его не отрывался от пыльного надгробия Жака Кёра. Когда они вышли из собора, их уже поджидал чернолаковый лимузин, в него можно было смотреться, как в зеркало, в этот обитый светло-лимонной кожей гроб. Иешке как следует его надраил.
