Вместе или врозь? Судьба евреев в России. Заметки на полях дилогии А. И. Солженицына - [216]
Война после войны
Были надежды у народов, живших вместе в России: не может все остаться по-старому после такой войны! Слишком много крови пролито, слишком много товарищей полегло по лесам и болотам, слишком много хат сожжено, семей разрушено, сирот оставлено. Да и нагляделся солдат на иностранную жизнь. Слишком многое обмозговал в долгих походах, наговорился с друзьями на привалах… Чтобы после такой войны и такой победы, да снова в колхозную кабалу! Да снова прислушиваться к ночным шорохам на лестнице! Да снова отрекаться от жен, отцов, друзей; снова с рабской покорностью заглядывать в глаза каждому мелкому главначпупсу… Чудилось: возврата к тому быть не может! С победой придет и послабление режима, освобождение от оков «единственно правильного учения»; придет возможность самому за себя думать, сомневаться, ошибаться — жить человеком, а не тварью дрожащей, не куклой в руках кукловода.
Увы, то были несбыточные мечтания. Прав оказался еврейский юноша, сложивший голову под Сталинградом: победа над Германией не стала победой над фашизмом — один фашизм взял верх над другим, только и всего.
В самый день победы это почувствовал Илья Эренбург. Мало кто с такой страстью и с таким нетерпением призывал победу, но не узнал ее, столкнувшись лицом к лицу. «Я ждал ее, как можно ждать любя. / Я знал ее, как можно знать себя, / Я звал ее в крови, в грязи, в печали. / И день настал, закончилась война. / Я шел домой, навстречу шла она. / И мы друг друга не узнали».
(Иногда мне кажется, что стихи, которые он писал редко, да метко, — это лучшее, что оставил Эренбург: в стихах он всегда был искренен).
Он ждал невесту в белом кружевном платье, а увидел кованый сапог, бьющий в пах, — трофейный сапог, снятый с еще не остывшего трупа вчерашнего врага. Красный фашизм вогнал осиный кол в горло коричневого и сразу же стал напялить на себя его униформу.
Переобмундирование советского режима было начато еще до войны и ускорилось в ее ходе. Командирские и комиссарские петлицы были заменены офицерскими погонами. Были призваны в строй тени великих предков — Суворова, Кутузова, Нахимова, даже великого погромщика Богдана Хмельницкого. Сменили государственный гимн: Великая Русь, что сплотила на веки союз нерушимый, вытолкнула Интернационал.
Декоративные, как казалось, новации обернулись поголовной депортацией малых народов-«предателей» и — тостом генералиссимуса за «великий русский народ», первый среди равных. Победные тосты должны были заглушить перестук вагонов, мчавших «освобожденных» военнопленных — в основном, конечно, славянских кровей — в ГУЛАГ. Герои победоносной войны возвращались на пепелища, и им давали понять, что о западных соблазнах нужно забыть и никогда не вспоминать. А чтобы держать народ в мобилизационной готовности, понадобился новый враг — внутренний. Старые рецепты для его опознания уже не подходили: ни помещика, ни капиталиста, ни кулака с обрезом под полой ватника в стране давно уже было не сыскать — всех извели, как минимум, в двух поколениях. Для создания образа врага шаблоны классовой ненависти не подходили, красному подвою потребовался коричневый привой. Вопреки законам «буржуазной» генетики, зато в полном соответствии с передовым мичуринским учением, такая вегетативная гибридизация полностью удалась.
Тысячи людей попали в ГУЛАГ за то, что сказали доброе слово об американской технике или германских дорогах: такое низкопоклонство перед Западом было приравнено к государственной измене. Россия сделалась родиной слонов, русские люди стали создателями паровой машины, летательных аппаратов, лампочек Ильича, марсианских каналов и всего самого светлого и красивого на Земле. Загнивающему Западу было оставлено только темное и безобразное. «Наймиты» Запада должны были отличаться «лица не общим выраженьем», чтобы их легче было опознавать. Отряды красно-коричневых штурмовиков пошли в штыковую атаку на театральных критиков с псевдонимами, другие ударили по безродным космополитам без псевдонимов, третьи окружили и бесшумно сняли последних часовых у ворот еврейской культуры, после чего ряды были сомкнуты на «убийцах в белых халатах».
Лидия Тимашук стала народной героиней номер один, оттеснив Зою Космодемьянскую и Павлика Морозова. Малый народ очередной раз был оболган, большой народ очередной раз был обманут. Евреев изгоняли из учреждений и предприятий, над ними измывались в коммуналках, их избивали на улицах, в школах, выкидывали из электричек: все это — в порыве благородного негодования, ибо лучшей участи наймиты «Джойнта» не заслуживали.
Просить защиты было не у кого, пощады — бесполезно. Можно только вообразить, до какого уровня была бы доведена вакханалия издевательств и насилия, если бы процесс над «врачами-убийцами» состоялся по всем законам жанра, созданного кремлевским драматургом: с «признаниями» подсудимых, в деталях рассказывающих о своих леденящих кровь злодеяниях; с допросами «свидетелей» типа той же Тимашук; с очными ставками, громовыми речами прокурора, лепетом опереточных защитников, митингами на предприятиях, с единогласными резолюциями: раздавить гадину, расстрелять как бешеных собак. Шквал издевательств и убийств мог бы вздыбиться так высоко, что евреям только бы и оставалось — молить партию и правительство о поголовной отправке в Сибирь: долбить вечную мерзлоту все же лучше, чем быть разорванными озверелой толпой.
