Влюбленный пленник - [72]

– Я хочу есть. А ты?

– Подожди немного.

– Я могу купить консервов.

– Подожди.

Мы вновь зашагали под палящим солнцем. Поскольку палестинский лагерь находился внизу, улица шла под уклон. Дойдя до невысокой белой стены, в которой была прорублена дверь, тоже белая, Хамза вынул из кармана ключ. Я вошел во двор, довольно тесный. Дверь за нами он снова закрыл на ключ. Перед комнатой, которая, как я узнал позже, была комнатой Хамзы, стояла палестинка лет пятидесяти с оружием в руках. Она улыбалась. На ремне через плечо у нее висел такой же автомат, как у Хамзы. Он поздоровался с матерью по-арабски. Она оставила на лице улыбку, а на плече оружие. Он представил меня по-арабски:

– Это друг.

Кончиками пальцев она дотронулась до моей ладони.

– Это друг, но он христианин.

Она уже убрала свою руку, но улыбку сохранила и смотрела на меня с любопытством.

– Я тебя сразу предупреждаю, это друг, он христианин, но в Бога не верит.

Хамза говорил серьезно, но голосом мягким и спокойным. Оставив на лице улыбку, которая, как мне казалось, была затухающим, едва ощутимым эхом сотрясавшего ее смеха – от него и осталась только эта улыбка – мать взглянула на сына и сказала:

– Ну, раз уж он не верит в Бога, надо его покормить.

Она ушла в свою комнату, Хамза провёл меня в свою. Эта семья, сбежав от бомбежек из Хайфы, нашла убежище в Ирбиде. В 1949 году это был еще лагерь из лоскутных палаток. Теперь это типичные городские трущобы со стенами и крышами из алюминия, листового железа и картона, сравнимые по нищете и убожеству с лагерем Бакаа.

Написав и перечитав этот отрывок, я понимаю: да, и в самом деле, Бакаа, но это лишь одна сторона правды, ведь какое оживление царило здесь в дни, когда горные склоны не заволакивало туманом, настоящий праздник, почти безмолвный, если бы не дети. Присмотревшись утром, я увидел дыры в палатках, кое-как подклеенных при помощи куска ткани, непонятно как здесь оказавшейся, какой-нибудь полоски, оторванной от полы блузки, прибывшей из Лиможа через Бейрут, Ирбид, Амман. Между палатками перемещались неуклюжие силуэты, я догадывался, что люди обуты в башмаки с развязанными шнурками. Полчаса, три четверти часа работы в маленькой санчасти, организованной в Бакаа французской благотворительной организацией Народная Помощь, и лагерь поутру будет иметь приветливый, радостный вид. Лотки с отборными фруктами и овощами, настоящими, не пластмассовыми: красный, розовый, зеленый, желтый, только эти цвета были щедрыми и подлинными, как и сама сущность фруктов и овощей. Вставало солнце, начинали играть дети, они смеялись просто так, безо всякой причины, как смеются дети в каком-нибудь Лиссабоне.

Выше я говорил, что лагерь – это уныло и печально, всё это так. Но ни один палестинец, засыпая, не видел своей нищеты: прежде, чем потушить свет, он пересчитывал мандарины и баклажаны. Проснувшись, он придумывал, как по-новому продемонстрировать свое богатство, ведь цвета фруктов и овощей так хорошо сочетались: можно было сложить их пирамидкой или вытянуть в ряд. Любое несчастье опровергало себя, самоуничтожалось, самоотрицалось: в этот момент уже не таким жалким выглядел лагерь Бакаа и не такими унылыми – лица. Люди искали любую работу где угодно, понемногу бетон заменил железо.

Хамза показал мне свою кровать, где этой ночью должен был спать я, потому что: «Пойду постреляю. Я сегодня командир». (Если не ошибаюсь, тогда под его началом было десять-двенадцать фидаинов).

Он показал мне дыру в полу у изголовья кровати:

– Если пушки и пулеметы Хусейна станут палить совсем близко, сходи за моей матерью и сестрой. Спуститесь вместе в убежище. Там у нас три винтовки.

Вошла мать и поставила на круглый столик поднос. Две тарелки толстых лепешек, листья салата, разрезанные на четвертинки томаты, четыре сардины и, кажется, три яйца вкрутую. Хамза и его гость, христианин без Бога, сели есть около трех часов пополудни, в месяц рамадан, когда солнце едва склоняется к горизонту.

Этот ярко-синий столик с черными и желтыми цветами я вижу до сих пор, как и детали окружающего меня пейзажа – скалы, деревья, поля, полотняные палатки издали и вблизи, пихты, черная стоячая или проточная вода, все это останется в моих глазах и в глазах фидаинов. Тревога никогда уже не покинет меня, и даже когда она меня немного отпускает, остается легкая грусть. Даже если меня убьют, тревога никуда не исчезнет, ее будет испытывать кто-то другой, который останется здесь, а после него еще кто-то, и так далее.

Конечно, если только эту местность не затопят. И тогда взор израильского рыбака остановится на озере или плотине.

Ни Хамза, ни его мать больше не увидят Хайфы.

После обеда Хамза повел меня на школьный двор. В классе не было ни одного ученика, все во дворе. Стоящие группами палестинские мальчишки безо всякого страха и без бахвальства обсуждали приближение огня с иорданской стороны. У каждого через плечо или на поясе висели по две или по четыре гранаты, парное количество, учитель-алжирец, говорящий по-французски, объяснил мне, что этой ночью ни один мальчишка спать не будет: они все ждали момента, когда можно будет вынуть чеку из гранаты и бросить ее в солдат бедуинов.