Влюбленный пленник - [160]

«Хамза тоже совсем не верил в Бога», – сказал Хамза II.

Может, это у него от братьев? От матери осталось не слишком много: чешуйки перхоти в волосах с остатками хны, костлявое тело, бледное, словно выцветшее лицо, серая кофта, колючий кустарник шиповника без цветов, Церковь, с которой слетела позолота.

Это была неутихающая золотая лихорадка. Впервые я понял, что это такое, в церкви одной маленькой французской деревушки. Подсвечники были из золота, старинного золота, на котором проступали темные пятна ржавчины. Предметы священные, потому что культовые и должны были быть сделаны из этого благородного металла, который, к тому же, так подходил для метафоры. Но деревенский каменщик посмеялся надо мной, ведь подсвечники были всего лишь позолоченные, в тот год я узнал, что такое золотой фиксинг, накладное золото, золотой лист, вермель, самородок, но тут уже приходской священник посмеялся надо мной, объяснив, что подсвечники просто жестяные, покрытые тонким слоем красной меди. Это схождение золота в ад, как признание скудости Бога, породило во мне сначала осторожность, затем скепсис. Ренессанс, Людовик XIII, Людовик XIV, Регентство, Людовик XVI, Империя, Луи-Филипп, Вторая Империя, вся эта мебель, сделанная в Карачи, была деревянной, серебряной, перламутровой, но вся целиком, снизу доверху покрыта позолотой. Это была квартира представителя ООН в Бейруте. Он привез ее из своей страны, из пакистанского дворца, вся она была позолоченной, и всё вместе напоминало знаменитый Золотой храм сикхов. Он жил на двенадцатом этаже, я на восьмом. Он пригласил меня выпить кофе, и я был удивлен как этим золотом на уродливой мебели, так и самим приглашением. Я вернулся из Карачи, где в уличных заторах сновали автобусы и трехколесные грузовые мотороллеры без верха, а мебель, примотанная для надежности стальной проволокой, переливалась позолотой и серебром, вдруг вспыхивал то зеленый, то красный, то желтый, цвета набегали, карабкались один на другой, и всё было покрыто золотом. А здесь, в Бейруте, на двенадцатом этаже, мебель, которой посчастливилось показать мне себя, смотрела на море.

Хотя этот посланник, как и все жители Бейрута, боялся бомбардировок, держался он весьма непринужденно. Никогда представитель ООН не должен был бы приглашать меня к себе.

С ним жила молодая красивая палестинка. Встретив меня в арабском книжном магазине в Париже, она испугалась, что я вспомню ее лицо, ведь приглашение исходило от нее. Пакистанец, совершенно не зная арабского, говорил только на английском и французском. Она была первой и, возможно, единственной палестинской шлюхой, которую я видел. «Нет, генерала Шарона я не встречал, – сказал он мне. – Наверное, он был со своей семьей, я не подходил. Пожимать ему руку не входит в мои должностные обязанности».

В сентябре 1984 я вернулся в Шатилу, дом, куда меня привели, был в свое время разрушен, затем восстановлен, перекрашен. Женщины предложили мне чай. Я знал четверых из них, хозяйку дома, ее мать, двух дочерей. Кроме десятилетнего мальчика, все были ранены в 1982.

– В нас до сих пор еще пули и осколки бомб.

От них я узнал, что им стыдно было не от того, что их ранили, а от того, что в их телах сидели осколки израильских снарядов, это было похоже на изнасилование, чреватое чудовищными родами.

– Осколки живут своей жизнью в нашем теле, что еще ужаснее, они питаются нашей плотью.

Скудная простая мебель, два разрозненных кресла неизвестно откуда, того же происхождения диван, низкий столик, на стенах фотографии погибших или их портреты, сделанные неумелой рукой, этот дом был не просто опрятным в своей обнаженности, во всей обстановке была какая-то изысканность, изящество, которым можно только позавидовать, он, после всех убийств, разрухи, обставленный старой мебелью, дарил сердцу покой. Хамза и вообще все палестинцы, как мне казалось, несли в себе этот покой; в их интонациях, жестах, одеждах было что-то аристократическое, давнее, забытое. Домов, подобных этому, семей, подобных этой, я много видел в разрушенных Сабре и Шатиле, в лагерях беженцев в Иордании. Палестинская сдержанность и элегантность, норвежские озера.

В 1972, за два дня до того, как меня выслали из Аммана и Иордании, мне довелось увидеть зрелище, которое, сумей я описать его, добавило бы саркастическую страницу. Когда я приехал в отель «Джордан», у меня было время съездить в Петру и обратно, но мне долго пришлось ждать возвращения палестинца, с которым я связался. Гостиная в отеле была в полном моем распоряжении, потому что все, кроме меня, были приглашены на два коктейля в подвальное помещение, куда я никогда не спускался. Странность – и места, и самого факта – начиналась прямо здесь, с двух табличек внизу двойной лестницы, что спускалась в два огромных подвала, освещенных и блестевших позолотой, одна табличка была на английском и на вьетнамском языке: это был национальный праздник Южного Вьетнама, другая на английском и на арабском: национальный праздник Абу-Даби в Эмиратах, выполненная легкими буквами, похожими на персидские; старательно выписанные таблички, одна в честь страны, которая перестанет существовать через несколько месяцев, другая в честь страны, где я никогда не был, но которая представлялась мне бесконечной песчаной пустыней с редкими вкраплениями колодцев. Сидя в углу черного дивана, не отводя взгляда от массивной двери в холл я, ожидая возвращения палестинца, смог увидеть начала обоих праздников.