Влюбленный пленник - [131]

– Поясни.

– Если мы все делаем для того, чтобы рабство продолжалось, значит, ни эпоха, ни пространство, в которых мы живем, еще не достигли запредельного цинизма. Негры! Ты и не представляешь, как они почитают нотную азбуку, где половинная нота с точкой – абсолютная величина.

– Ты груб.

– И вульгарен. Я себя знаю. Я смотрю на себя и слушаю себя. Я показывал тебе свое завещание?

– Никогда. В твоем возрасте завещаний не составляют.

– Хочешь посмотреть?

Он сунул руку в карман.

– Нет.

– Взгляни.

Из-за подкладки брюк цвета хаки он вынул клочок бумаги размером с ноготь.

– Можешь читать по-арабски?

– Плохо. Вижу, что есть дата и подпись.

– Перевожу: хватит одного савана. Гроба не надо, сэкономьте четыре доски. Когда я умру, хочу поскорее сгнить.

Он сложил свое крошечное завещание.

– Где ты его хранишь?

– Рядом с левым яичком, в общем, завещание возле члена, членовещание. Слушай, тогда, в бразильском самолете, ты и правда любил этих португальцев?

– Слово любить слишком сильное. Самолет, ныряющий в воздушную яму, был единственной нашей вселенной. Вы там, внизу, были для нас или выжившими или мертвыми. Гораздо менее реальными, чем воздушный винт. Кроме этой вселенной ничего у нас не было. Исчезло всё, что меня отталкивало от этих плантатором, у которых землю обрабатывали негры: в этой стальной машине они стали такими понятными, как я сам.

– Но ты собирался молиться за них?

– Единственная услуга, какую я мог им оказать. Ты бы подумал о том же самом.

Я больше не слышу, что он мне ответил. Огромную фиолетовую мускулистую массу еще можно было разглядеть, но расслышать – уже нет, теперь это был голос копошащихся где-то далеко муравьев.

Поймите, я пытаюсь повторить то, что сказал человек двадцати пяти лет, умерший, к тому же, уже давно, лет двенадцать назад. Читатели скажут, что я еле ворочаю «ослиной челюстью», старой и заржавленной, но каждое воспоминание подлинно. Порыв свежего ветра возвращает скоротечной жизни ее минувшее мгновение, безвозвратно минувшее. Каждое воспоминание, почти как капля духов, придает ушедшему в прошлое мгновению не то чтобы прежнюю свежесть тех самых времен, но иную свежесть, я хочу сказать, оно заставляет прожить другую жизнь. Книга воспоминаний столь же мало правдива, как и роман. Я не смогу воскресить Мубарака. То, что он говорил мне в тот день и в другие дни, никогда воссоздано не будет. Совершенно очевидно, что бразильское путешествие я описать смог, но как ответить мертвому? только красивыми словами или молчанием.

Так, наверное, бывает со всеми словами, но прежде всего, с теми, что означают жертвенность, особенно самопожертвование, самоотречение, самоотверженность. Начертать их в знак почтения тому, кто отважился прожить их, эти слова, и ради них умереть, деяние неблаговидное, а памятники погибшим на войне изобилуют этими приношениями, за которыми нет боли.

Говорят, парашютисты видят, как на них надвигается земной шар с нарастающей по мере их падения скоростью, и чтобы записать слова, которые я только что произнес, мне следует быть особо внимательным, не пытаться утаить ни наивности, ни притворства, свойственных молитвам, это хуже, чем почести и выражения признательности. Написать слово «жертвоприношение» – это нечто совсем иное, ведь принести что-то в жертву, тем более, если это «что-то» твоя жизнь, означает увидеть, как мир исчезает с такой же скоростью, с какой земля надвигается на парашютиста, которого сейчас лишит жизни. Тот, кто жертвует своей единственной жизнью, должен иметь право на могильную плиту тишины и небытия, которая укроет его и поразит своей нереальностью любого, кто произнесет имя или напомнит о подвиге, ставшем причиной этой окончательной немоты.

Вспомнился вопрос Мубарака:

– Слушай, Жан, ведь экипаж – это коляска для пассажиров, да? И в то же время это военные в танке, например. Вот почему так?

Две недели спустя после изменения Мубараком диспозиции враги, то есть, бедуины и черкесы, напали ни спереди, ни с правого фланга, откуда можно вести продольный огонь, а сзади.

Многие фидаины были убиты, другие попали в плен к бедуиным и отправлены в лагерь Зарка в пустыне, а сириец-мусульманин с черной всклокоченной шевелюрой и такой же бородой убежал ночью и спасся. Я узнал об этом, вернувшись из Бейрута.

Двенадцать лет спустя, в июле 1984, я возвратился в Аджлун. Крестьянское хозяйство было на том же месте, но владельцы поменялись. Было непросто объяснить им, каким образом я оказался здесь в 1971. Думаю, бывшие хозяева, пожилые мужчина и женщина, друзья палестинцев, бросили все, чтобы спастись, уйдя с фидаинами, а может, их убили и даже пытали их же соседи. Где они похоронены? На своей земле? Далеко? А возможно, во времена нашего с ними знакомства они были шпионами, хитрыми, как тот израильтянин, что симулировал безумие в Бейруте, где потом появился в униформе полковника ЦАХАЛа.

В Бейруте Мубарак ударился в загул, не зная, вероятно, о трагедии в Аджлуне.

Зимой во Франции иней на стеклах восхищает ребенка, разглядывающего белые причудливые папоротники, наблюдающего за их медленным, но неминуемым исчезновением под воздействием комнатного тепла и его собственного дыхания; проворство фидаинов, стремительно скрывшихся среди бела дня в зарослях кустарников на склоне, меня ошеломило, а еще помню хитрую белку, которая только что сидела во мху, а ее глазки то шарили вокруг, то останавливались на мне, и вот она уже раскачивается на ветке, выбрав самую шаткую, и ей там очень удобно. Всё радовало глаз. Само животное, его стремительность, хвост, дерево, камни, и я был всему этому причастен. Может, фидаины разыграли меня? И только теперь мне захотелось бы стать деревом, чтобы посмотреть со стороны, какими они были со мной? Кто был я среди них?