Влюбленный демиург - [206]

Ты знал прекрасную еще до первой встречи,

И были в памяти твоей

Ее чело, и стан, и сладость милой речи,

И взор божественных очей.

Ты на нее взглянул и взором торопливым

Нашел знакомые черты;

Ты узнавал ее с восторгом боязливым,

И стали жизнию мечты.

Там видел ты ее, там, где твоя психея,

Обнявшись с нею пред Творцом,

До бытия миров сливались, пламенея,

С превечным, благостным Отцом.

В конце 1823 г. П. Плетнев, друг Пушкина и адресат посвящения к его роману, напечатал стихотворение «Знакомой», где развертывал те же мотивы, что появятся вскоре в письме Татьяны, включая и его вопросительную конструкцию: «Не правда ль, я тебя слыхала…» Вот первые три строфы этого текста:

Я узнаю твои черты,

И взгляд, и образ сей улыбки,

И звук речей, и стан твой гибкий:

Давно мне вся знакома ты.

Не скажет память верно мне,

Когда и где тебя знавал я;

Но чувствую, тебя видал я,

Как тень живую в сладком сне.

Не ты ль в давно прошедши дни

На миг явилась предо мною

И, оживленные тобою,

Мне были веселы они?[1002]

Тут, кстати, предвосхищается и стих из «Я помню чудное мгновенье…» (1825). «Но ты опять передо мной!» – сказано у Плетнева; ср.: «И вот опять явилась ты». В том же послании к Керн – отчасти навеянном, как известно, Жуковским («гений чистой красоты») – сюжет о встрече души с памятным ей небесным образом сохраняет, конечно, религиозную окраску. Более отчетливо проследить метафизический генезис пушкинских стихов – мифологему предсуществования – позволит еще одно сочинение, которое, очевидно, послужило для них добавочным стимулом. Кроме того, текст этот в какой-то степени предварял и любовные признания Татьяны. Я имею в виду послание Карлгофа «К Д….», опубликованное в мае 1824 г.:

Ты много раз являлась мне,

Моя бесценная подруга,

В минуты мирного досуга,

В прекрасных дней моих весне.

В порывах бурь, страстей безумных,

В беседах юношества шумных

Напрасно я тебя искал.

<…>

И ты, как Гений благодатный,

Следила ласкою меня

<…>

Так, эти очи голубые,

Так, этот нежный, кроткий взгляд,

Власы, кольцами завитые,

Весь твой пленительный наряд,

Теперь я вижу не впервые!..

А затем дается мифологема опознания, сопряженная, как и живительная встреча в последующем пушкинском послании к Керн, с мотивом духовного воскрешения («Душе настало пробужденье…»):

Тебя я знал, друг милый, прежде

Чем встретил в жизни на пути,

И, вверив сны мои надежде,

Я мнил всегда тебя найти…

Меня мечты не обманули:

Сбылися юношества сны –

И страсти грозные уснули

На лоне сладкой тишины![1003]

Близкий мотив, только увязанный с давними юношескими мечтами, которые заменяют здесь метафизическую экзальтацию, мы найдем потом в «Цыганке» Баратынского. Елецкой случайно встречает Веру: «Она сходна была с виденьем Его разборчивой весны. Давно он знал ее заочно». Ни Вера, ни трезвый, рассудительный Онегин не отвечают на это встречным узнаванием; однако во многих других романтических произведениях оно изображается именно взаимным. Герои словно заново творят друг друга в своей земной ипостаси, очищая себя от ее пагубных наслоений; но такое воссоздание или пересоздание относится уже к особому демиургическому мотиву, которого мы лишь бегло коснулись и к которому подробно обратимся значительно ниже.

В любом случае именно благодаря Пушкину мотив узнавания душ навсегда укоренится в русской культуре, и даже в период так называемого реализма мы найдем его у многих авторов, включая Тургенева и Достоевского (хотя бы в «Идиоте»), а в XX в., например, у Андрея Платонова в «Котловане» (где он будет несколько модифицирован).

Типичный для самого романтизма пример послепушкинского обращения к тому же мотиву, окрашенному заодно влиянием Жуковского, – послание Любецкого «К*****» (1832):

Так это ты, кого душа ждала,

Кого давно она в тиши таила,

По ком давно так сердце ныло,

Кого оно не знало – и любило,

Кому любовь меня навеки отдала.

Так это ты? так это ты?

<…>

Тебя одну лишь сердце приласкало,

Тебе одной – любви моей цветы.

Тебя узнав, тотчас оно сказало:

Ах, это ты! Ах, это ты![1004]

В некоторых текстах мифологема потустороннего родства душ как того условия, которое и делает возможным их последующее узнавание в земной жизни, получает даже посильное теоретическое обоснование. Сюда относится в первую очередь «Блаженство безумия» Полевого («Это она – я узнал ее!»), где родство это, как мы знаем, доведено до полной андрогинности. Внятную, но куда менее экзальтированную подачу темы мы найдем в повести «Антонина» (1836), подписанной инициалами А. Н – н (которые кодируют, между прочим, имя героини): «Верите ли вы в родство душ? Как хотите, а я верю. Знаете ли: княгиня Вера мне говорила о своем муже, что при первой встрече она узнала в нем как будто что-то знакомое и едва хотела сообщить ему свои мысли, как он преду-предил ее подобным же замечанием?..»[1005]

В «Сокольницком саде» Погодина мотив опознания и родства душ затушеван (а потом вообще заменен их культурным тождеством), – но все же без труда поддается реконструкции. «Ты знаешь сама, Катенька, – пишет Луиза подруге, – как случайно приходит нам в голову всякая всячина, о которой мы совсем и не помышляем: помнишь ли, как <…> тебе приснилась целая гурьба тетушек и дядюшек <…> хотя ты отроду их и не видывала. – Так точно мне привиделся наяву незнакомец <…> Я как будто чего-то дожидалась», – и тут из калитки «выходит – кто же? – Он».