Влюбленный Байрон - [10]

Когда у него начинался «творческий запой», он, уехав в Саутвелл, мог быстро настрочить пролог или несколько сатир. В Саутвелле он садился на строжайшую диету и совершенно преображался: от него оставалась лишь тень под стать таковой отца Гамлета. Всю жизнь он страдал от излишнего веса и в письмах Хэнсону в такие периоды хвастался своим режимом — изнуряющими упражнениями и постом: «Я надеваю семь жилетов, а сверху пальто и в таком виде бегаю и играю в крикет до полного изнеможения из-за обильной потливости; ежедневно моюсь по пояс; за сутки съедаю лишь четверть фунта мяса, никаких завтраков и ужинов, ем только раз в день, не пью пива, только совсем немного вина и иногда принимаю слабительное. Можно сказать, от меня остались лишь кожа да кости».

Он баловался любовью, стихами, писанием пьес, чем он тоже прославился; и его кузина Элизабет Пигот прозвала его «Тристрам Непостоянный et L’Amoureux»[15]. Именно она заметила, что Байрон сам не знает, что будет думать и делать десять минут спустя. Его самомнение было безгранично. Когда его наставник, преподобный Томас Джонс, спросил, не вернется ли он в Кембридж, ответ был категоричен и надменен: «…У меня есть причины не оставаться в Кембридже — я не люблю его… Я никогда не считал его своею alma mater, скорее уж не очень симпатичной нянькой, на которую меня оставили против и ее, и моего желания».

После разрыва с Эдлстоном он стал более серьезно относиться к своей поэзии; улучшал и оттачивал некоторые стихи, которые были написаны за последние годы. Его подражания и переводы из Вергилия и Анакреона были в 1807 году собраны для публикации в тощий томик под названием «Часы досуга». Как он сказал Элизабет Пигот, сборник предназначался не для одобрения «гражданки Толпы», а для немногих избранных друзей. Предполагалось, что книгу издаст типограф мистер Ридж из Ньюарка, которого Байрон замучил своими указаниями; продавать ее должен был некий мистер Кросби, лондонский книготорговец, и он тоже оказался жертвой запальчивых требований Байрона. Мистера Риджа бомбардировали всякого рода поправками, дополнениями, придирчивыми обсуждениями шрифтов, иллюстраций — должны ли на них фигурировать Харроу, Ньюстед, или это будет портрет автора. А позднее Байрон вообще распорядился приостановить печать, так как решил поменять формат.

Испытывая обычные для автора треволнения, он сказал своему кембриджскому другу Уильяму Бэнксу, знатоку классической литературы, коллекционирующему предметы искусства, что не желает «избытка дежурных комплиментов», однако на самом деле он был не прочь их получить. Он писал Элизабет, что книга хорошо продается в городе и на курортах, но вяло в сельской местности из-за провинциального невежества.

Кросби оказался не только книгопродавцем и другом издателя, но и рецензентом в «Мансли литерари рекриейшнс». Он витийствовал о стихах юного и знатного автора, с завидной скромностью утверждая, что красоты поэзии Байрона «расцвели на почве гения». В том же выпуске журнала Байрон опубликовал рецензию на двухтомник стихов Вордсворта, поэта, к которому он испытывал и идеологическую и эстетическую антипатию. Его рецензия подтвердила уже высказывавшееся им ранее мнение, что «люди пера» обычно заклятые враги. Поэзия Вордсворта, признавал он, «простая и текучая», однако в ней есть сильные и подчас непреодолимые чувства, переданные чересчур обыденно.

ГЛАВА V

Теперь Байрон стал литературным кумиром. Он поселился в лондонской гостинице, его читали герцогини, его жизнь — это хроника «раутов и разгула, балов и боксерских состязаний, вдовствующих герцогинь и дам полусвета, карт и проституток, парламентских дебатов и политических подробностей, маскарадов, вина, женщин, восковых фигур и ветряных мельниц». Однако он мог бы умерить свою язвительность по отношению к лейкисту Вордсворту, если бы предвидел, сколь яростные нападки навлекут на себя «Часы досуга». Мистер Хьюсон Кларк из Эммануэль-колледжа, написавший на них рецензию для «Сатирика», с удивлением вопрошал, «что заставило Джорджа Гордона Байрона осчастливить мир этим сборником стихов»; далее он высмеял лорда, разгуливающего по Кембриджу с медведем, и обрушил целый поток оскорблений на эту «пьяную каргу», его матушку.

Однако «совершенно уничтожила» его заметка в «Эдинбургском обозрении», самом влиятельном журнале того времени. Анонимным рецензентом был Генри Брум, позднее — барон Брум, ставший лордом-канцлером. Брум резко критиковал Байрона за упоминание о своем незрелом возрасте и о происхождении, за лицемерную просьбу к читателям проявить снисхождение к отсутствию таланта и самобытности. Далее он изложил необходимые условия для произведения искусства: «Мы умоляем его поверить, что для создания стихотворения необходима определенная доля живости и воображения и что стихотворение, чтоб его читали в наши дни, должно содержать хоть одну мысль, или хоть в чем-то отличаться от идей его предшественников, или иметь оригинальную форму». В заключение Брум утверждал, как выяснилось, ошибочно, что литературный мир никогда более не услышит имени Байрона.