Влюбленные женщины - [52]

— Сложноцветные? Думаю, да, — ответила Урсула, которая никогда ни в чем не была уверена. Иногда она сомневалась в вещах, о которых в другое время знала все.

— Это многое объясняет, — сказал Беркин. — Маргаритка — превосходный маленький пример демократии, именно поэтому она выше других цветов, отсюда ее очарование.

— Ну уж нет! — воскликнула Урсула. — Она совсем не демократка.

— Хорошо, — согласился он. — Тогда золотистая сердцевина — толпа пролетариев, окруженных белоснежным забором из праздных богачей.

— Как отвратительно! До чего отвратительны ваши классовые сравнения! — воскликнула она.

— Согласен. Она маргаритка, и этого достаточно.

— Вот именно. Пусть она останется темной лошадкой, — сказала Урсула. — Если что-то может быть для вас темной лошадкой, — насмешливо прибавила она.

Они чувствовали некоторую растерянность. Силы и сознание ослабели, словно после потрясения. Спор выбил их из колеи, спутав мысли и превратив спорщиков в две безликие силы, находящиеся, тем не менее, в контакте.

Беркин первым понял неловкость паузы. Ему захотелось перевести разговор на более земные темы.

— А знаете ли вы, что у меня на мельнице квартира? Мы могли бы там хорошо провести время.

— Вы здесь живете? — переспросила Урсула, оставив без внимания намек на возможность более близкого знакомства.

Беркин тут же перестроился и принял прежний суховатый тон.

— Знай я, что сумею прожить один, — продолжал он, — сразу оставил бы работу. Она мне осточертела. Я не возлагаю никаких надежд на человеческое сообщество, членом которого прикидываюсь, мне плевать на общественные идеалы, в соответствии с которыми я живу, претит мне и разлагающаяся форма общественного порядка, так что моя работа в сфере образования — сущая бессмыслица. Брошу ее, как только проясню ситуацию — может, даже завтра — и буду жить сам по себе.

— А денег вам хватит? — поинтересовалась Урсула.

— Хватит. Мой доход — четыреста фунтов в год, что существенно облегчит принятое решение.

Они помолчали.

— А как же Гермиона? — спросила Урсула.

— Мы расстались, и на этот раз окончательно. Наши отношения зашли в тупик — другого и быть не могло.

— Но вы по-прежнему общаетесь?

— Нельзя же притворяться, что мы не знакомы.

В молчании Урсулы чувствовалось упрямое несогласие с его доводом.

— Разве это не полумера? — задала она наконец вопрос.

— Я так не думаю, — ответил он. — Скажите мне, если я не прав.

Вновь воцарилось молчание, оно длилось несколько минут. Беркин задумался.

— Чтобы получить ту единственную вещь, которая нужна, человек должен отказаться от всего остального, совсем от всего, — произнес он.

— Что же это за вещь? — с вызовом спросила Урсула.

— Не знаю… свобода вдвоем, — ответил он.

Ей же хотелось, чтобы он сказал «любовь».

Невдалеке раздался собачий лай. Похоже, он вывел Беркина из душевного равновесия, но Урсула этого не заметила. Она только подумала, что у Беркина какой-то беспокойный вид.

— Кстати, — сказал он, понизив голос, — думаю, сюда идут Гермиона и Джеральд Крич. Гермиона хотела взглянуть на комнаты еще до меблировки.

— Ясно, — отозвалась Урсула. — Наверное, собирается проследить, чтобы все было сделано как надо.

— Возможно. Вы — против?

— Нет, отчего же… Хотя я ее не выношу. Мне она кажется лживой. А вам? Неужели вам нравится двойная игра? Ведь вы постоянно говорите об обратном. — Немного подумав, она выпалила: — Да, я против того, чтобы она занималась меблировкой ваших комнат. Мне это не нравится. Как и то, что вы держите ее при себе.

Он молчал и хмурился.

— Я не хочу, чтобы она занималась меблировкой комнат, и не держу ее при себе. Однако не считаю нужным быть грубым. В любом случае следует встретить их. Вы пойдете со мной?

— Не уверена, — ответила она холодно.

— Пойдемте. Прошу вас. Посмотрите квартиру. Решайтесь.

Глава двенадцатая Подборка ковров

Беркин шел по берегу, Урсула неохотно следовала за ним. Ей не хотелось оставаться в стороне от событий.

— Мы уже хорошо знаем друг друга, — сказал ей Беркин. Урсула ничего не ответила.

На мельнице, в большой темной кухне жена работника что-то громко говорила Гермионе и Джеральду, одежда которых (его — из белой ткани, ее — из блестящего голубого фуляра) казалась в полумраке особенно светлой; со стен из дюжины, а то и больше, клеток неслось звонкое пение канареек. Клетки висели в глубине комнаты по обеим сторонам квадратного окошка, откуда проникал солнечный свет — нежный луч, с трудом пробивающийся сквозь листву дерева за окном. Миссис Салмон изо всех сил старалась перекричать птиц, но те от этого заводились еще больше, выводя оглушительные ликующие трели; женщина, в свою очередь, вновь повышала голос, на что птицы с воодушевлением отвечали.

— А вот и Руперт! — прорвался сквозь шум голос Джеральда. У него был тонкий слух, и он очень страдал от этого гвалта.

— Ох уж эти птицы, ничего не слышно! — выкрикнула с негодованием жена работника. — Сейчас их закрою!

И она заметалась между клетками, набрасывая на них тряпки, фартуки, полотенца, салфетки.

— Теперь — молчок, дайте и другим поговорить, — сказала она все еще слишком громко.

Остальные следили за ее действиями. Вскоре все клетки были накрыты, обретя неожиданно почти траурный вид. Из-под тряпок все еще доносилось посвистывание и воркование не желающих сдаваться птиц.