Влюбленные лжецы - [58]
Но в «Юнайтед пресс» от меня по-прежнему ожидали, что каждые восемь рабочих часов я стану выдавать на-гора новую статью, а затем буду добираться на метро домой и на улице стану обращать внимание, куда иду, а потому вскоре обнаружилась необходимость оставаться в живых, дабы проделывать все эти вещи.
Однажды вечером я вернулся домой и заметил, что матери так и хочется поделиться со мной какою-то радостью. При виде ее счастливого лица меня посетила безрассудная надежда, что, может, у нас действительно хорошие новости и она сумела найти какую-нибудь подходящую работу, но вскоре понял, что ошибся.
По ее словам, в ее клубе «Кисть и перо» затевался вечерний концерт с последующим праздничным приемом. Ожидалось присутствие всех секций, причем каждой следовало представить свой номер: смешную песенку, к примеру, либо пародию или скетч. И ей предложили выступить от лица скульпторов.
В это время по радио передавали какую-то заводную рекламку, эдакий пустячок, — девушка с латиноамериканским акцентом пела в микрофон под зажигательный южный ритм:
И вот как выглядела пародия на нее, которую сочинила моя мама, к удовольствию дам из клуба «Кисть и перо», и которую она исполнила передо мной, в нашем домишке, сверкая глазами и слегка подпрыгивая на скрипучих половицах:
Ей исполнилось пятьдесят семь лет. Мне часто приходило в голову, что она чокнутая, — сколько я себя помню, всегда находились люди, которые утверждали, что она тронулась, — однако, наверное, именно в этот вечер или вскоре после него я решил, что с меня довольно.
Я взял в банке кредит на три сотни долларов, вручил их матери, крикнув, что сам его погашу, и как следует растолковал ей, что теперь она живет сама по себе.
Затем я поспешил к Эйлин — так торопливо, словно боялся, что «другие мужчины» доберутся до нее раньше меня, — и спросил, согласна ли она немедленно выйти за меня, и та ответила «да».
— Забавно как-то у нас получилось, — однажды сказала она. — Мы совсем разные, ведь у нас нет даже общих интересов или чего-то в этом роде, но, несомненно, между нами существует… ну, какое-то химическое сродство, что ли.
— Да уж…
И вот, похоже, лишь на одном только химическом сродстве мы продержались в ее не ахти какой квартирке целое лето 1948 года.
Бывали случаи, когда мать звонила и смиренно и кротко просила срочно одолжить ей то двадцатку, то десятку, то пятерку. В конце концов мы с Эйлин начали бояться подходить к телефону. Однако через какое-то время она стала зарабатывать почти достаточно, чтобы самой оплачивать большую часть расходов. Она ваяла головы для манекенов, которые устанавливались в магазинах одежды. Работала она дома, в качестве свободного художника, — по крайней мере ей хотя бы не надо было трудиться на фабрике. Однако мать дала мне понять, что в будущем ей может подвернуться и кое-что получше: Национальная ассоциация женщин-художников якобы подыскивает сотрудника, который занимался бы административной работой и связями с общественностью. Ну разве это не замечательное место? Там даже не требуется, чтоб претендент умел печатать на пишущей машинке, что воистину можно рассматривать как небесное благословение. Но главное препятствие заключается в том, что сначала скорее всего ей предложат поработать волонтером и лишь затем положат оклад. А если ей несколько месяцев придется бесплатно трудиться полный рабочий день, то когда же ей делать головы для манекенов?
Да уж…
Той же осенью меня вышибли из «Юнайтед пресс» — за общую, как мне думается, некомпетентность. Хотя именно эти слова в коротенькой сердечной речи, с которой ко мне обратились по случаю моего увольнения, и не прозвучали. Так что следующие несколько недель мне пришлось побегать в поисках работы, и я нашел ее в одной профсоюзной газете. А следующей весной меня взяли в «Ремингтон Рэнд», и с той поры начался отсчет времени, посвященного праздной болтовне с Дэном Розенталем в нашей спартанской застекленной каморке.
Беседуя с ним, я научился придерживать язык, и мы прекрасно ладили. Для меня было чрезвычайно важно завоевать его расположение, а потом поддерживать его хорошее мнение обо мне.
Ему нравилось рассказывать о своей семье, и большую часть времени он говорил именно о ней. Он поведал мне, что его отец работает закройщиком мужской одежды на швейной фабрике и «достиг очень многого по части самообразования», но потом добавил:
— Вот черт! Ну почему, когда так говоришь о нем, всякий раз кажется, будто роняешь его достоинство. Ты, наверное, представил себе смешного мужичка, который весь день горбатится у станка, а потом весь вечер разглагольствует о Кьеркегоре. Но я это как раз и не имею в виду. Понимаешь? Когда тебе кто-то близок и ты любишь этого человека, ты только выставишь себя чертовым дураком, если попытаешься это объяснить посторонним. То же самое и с моей матерью.
