Вложи камень - [2]

II.

Чудно довольно устроена жизнь наша. Еще вчера я не помышлял ни о чем таком. И вот на тебе!.. И угораздило же меня повстречаться с Петей Румянцевым. Правда, когда-то мы были за приятелей, так ведь это когда было? В гимназические еще годы. Направлялся Петя за какою-то надобностью в Веселый Поселок. Вид он имел пообтрепанный, но довольный. Несмотря на мороз, на голове у него был нелепейший какой-то картуз, а озябшие руки он прятал в рукава дрянного пальтеца. Пока мы беседовали, он приплясывал на снегу длинными ногами в рваных башмаках. Это у него привычка была такая - приплясывать и подмигивать при каждом слове. От беспокойства характера, надо полагать. После принятых в таких случаях приветствий и расспросов Петя заговорщически сообщил мне, что направляется он к одному старику-китайцу по имени не то Вэй-Хунь, не то Хуй-Вынь. Китаец этот известен тем, что торгует контрабандною рисовою водкою и опием, но водки и опию Пете теперь не надо, а идет он глядеть баядер, недавно привезенных из Японии. Тут он сделал самое немыслимое па своими ногами и ужасно подмигнул обоими глазами вдруг. - Что там твоя мадама Баттерфляй, видел бы ты, брат, этих трех гурий, которые сливаются в сладостных объятиях. Я, впрочем, тоже еще не видел, но рассказывают. Коли не веришь, пойдем со мной. - Да я верю, почему же, скажи на милость, мне не верить? Да неловко как-то... - Да что неловко-то? Неловко гланды через анус удалять. (Он любил крепкое словцо.) - Ну, ты скажешь тоже. Да и не патриотично... - Тю. Уши, брат, вянут тебя слушать. Не хочешь, не ходи. Уговаривать не стану. - Ну, ты уж сразу: не хочешь, не ходи. Изволь, пойдем. Не говоря больше ни слова, он подхватил меня под локоть и повлек по заснеженной улице. Мы прошли какими-то грязными переулками, поднырнули под отсыревшую облупленную арку и оказались в тесном, темном дворе. Над входом в полуподвал горел тусклый красный фонарик. Нас встретил молодой, с усиками, китаец, который тут же принялся мелко кланяться, пятясь назад и всем своим видом выказывая подлую услужливость. Потом он куда-то сгинул, и я увидел большое помещение, наполненное дымом, таким едким, что у меня сразу защипало под веками. Дым был неоднородный, в середине он был светло-серый, лениво колышущийся, а вдоль стен сильно густел и клубился. Множество мужчин, большей частию хорошо одетых, и несколько дам в шляпках с приподнятыми вуальками, да и простоволосые, сидели или полулежали на циновках и прямо на полу и курили трубки, папироски в длинных мундштуках и кальяны. На нас они не обратили никакого внимания. В кальянах вспыхивали красные огоньки, которые и давали скупое освещение обстановке. Я вопросительно взглянул на своего приятеля. Петя озадаченно сдвинул картуз на затылок, и тут из какого-то хода, завешенного циновкой, снова появился молодой китаец, неся в каждой руке по несколько трубок и мундштуков, торчащих у него меж растопыренных пальцев. Он неторопливо приближался, вынимая из ослабевших пальцев курильщиков использованные трубки и вставляя в них свежие, которые он предварительно раскуривал. - А где старик? - поворотился к нему Петя, когда китаец поравнялся с нами. - Хуй-Вынь, - несколько раз повторил он, помогая себе жестами. - Проведи нас к Хую-Выню. Китаец мелко покивал, улыбаясь, как фарфоровый болванчик. - Молодая господина изволите сутить, - сказал он игриво. - Засем молодая господина моя хуя? Петя даже плюнул с досады. Китаец повернулся и снова пошел по рядам. Черные, жирно намасленные волосы его были стянуты на затылке и переходили в тонкую жесткую косицу, которая хлопала его по спине, когда он наклонялся. Обойдя всех по кругу, он вновь удалился через проход, завешенный циновкой. Петя совсем рассердился: - Какой непонятливый народ, эти китайцы. Пойдем, брат, сейчас мы его сами отыщем. - Может, лучше нам теперь уйти и вернуться в другой раз? - пробовал возразить я. - Я бы и сам ушел, - сказал он, - да теперь, брат, моя честь задета. Тут наконец благоразумие заговорило во мне, и я заявил решительно: - Изволь поступать, как знаешь, а только я тебя здесь подожду. - Ну, твое дело, - сказал Петя и бросился за китайцем. Ах, не надо было, не надо было мне его отпускать! Да кто ж мог знать наперед? Ум мой мешался от непривычки к опию. В голове шумело, пол вдруг покачнулся, я ухватился руками за стену, но она тоже прогнулась... Я уже не разбирал времени, мне казалось, прошло всего несколько секунд, и вдруг я увидел Петю... Ах, Боже мой! еще никогда не видел я его в таком ужасном состоянии!.. Глаза у него дико прыгали... картуз он где-то потерял, и его длинные волосы были разбросаны по плечам... Были они какие-то пегие, словно поседели в одночасье... Не видя меня, натыкаясь на стены, он, как слепой, двинулся к выходу. Я - за ним. Воздух был вязкий и все движения замедлены, как глубоко под толщей воды. На дворе уже стемнело, шел косой мелкий снежок. Под аркой я едва не столкнулся с каким-то господином в бобровой шапке и с бобровым воротником. Я чуть не вскрикнул от испуга. Казалось, я попал в страшный сон. Лица у господина не было. Это было какое-то месиво язв и гнойников, нос провалился, а губы вздулись сочащимися пузырями. Мне отчего-то тут же в голову прыгнул пациент доктора Изборского и слова из японского трактата: "Наконец разрушается вся поверхность тела..." Позабыв обо всем, позабыв даже своего Петю, я поворотился и поспешил за этим господином. И снова услужливый молодой китаец... в сторону его! Задымленное помещение... вперед, по ногам и мягким рукам! Циновка уже сорвана... за бобровым воротником! Слышится торопливая, быстрая-быстрая, китайская речь, маленький старичок с узкими глазами и седой козлиной бородкой испуганно отшатывается... За дверью тоненький, как колокольчик, женский смех... сладострастные стоны... В ушах у меня отчего-то звучит Петин голос: "Видел бы ты, брат, этих трех гурий, которые сливаются в сладостных объятиях..." Вдруг я проваливаюсь в пустоту. И тотчас черная пустота вспыхнула нестерпимо розовым, как мочка уха на солнце, теплый, сладкий аромат обнял меня, и в самые уши зазвенели серебряные колокольчики. Я увидел, что нахожусь в алькове сладострастия. Серебряный, как колокольчики, смех принадлежал двум миниатюрным японкам, которые ласкали третью. Их обнаженные тела сплетались в змеиный клубок. Ужасная их ласка заключалась в том, что они облизывали языками половые губы своей товарки. Но, Боже ж ты мой, что это были за языки! Длинные, узкие, с раздвоенными концами, они двигались быстро-быстро, как у змей... и что это были за губы! они шевелились, широко разевая слипшийся от белой слизи зев, и внутри них поблескивали крошечные, острые зубки!.. Конечно же, эта отвратительная сцена не могла быть ничем иным, как плодом одурманенного опием воображения. Увидавши нас, фурии заоблизывались и стали протягивать к нам руки с длинными, острыми ногтями. Они о чем-то перезванивались своими колокольчиками. И тут в затянутой черною кожаною перчаткою руке господина в бобрах появился кольт с длинным стволом. Распухшие, сочащиеся сукровицей губы дрогнули, и послышался глухой, страшный, разбитый голос: - Вы погубили меня, так умрите же сами! Один за другим грянули револьверные выстрелы, и красные цветы распустились на белых телах чудовищных женщин.