Влиятельные семьи Англии - [73]

В некоторой степени о них позаботился дедушка в своем завещании, и, возможно, они также унаследовали различные суммы от других родственников, но Мокатта в принципе считали благотворительность своей главной обязанностью, будь то при жизни или в качестве посмертного дара.

Больше того, один член семьи стал в буквальном смысле слова почетным благодетелем еврейской общины, хотя его филантропия не ограничивалась одними евреями. Это Фредерик Дэвид Мокатта. В своей последней воле в 1905 году он оставил 110 тысяч фунтов, которые следовало поровну разделить между еврейскими и нееврейскими благотворительными организациями.

Фредерик, один из четверых детей, родился в 1828 году. Доктор Альберт Лоу, известный гебраист, учил его еврейской истории и фольклору. Его отец, партнер фирмы «Мокатта и Голдсмид», научил его ивриту. Он поступил в «Мокатта и Голдсмид», когда ему было пятнадцать, и стал партнером через шесть лет. В фирме не вспоминают его как одного из самых активных или динамичных партнеров, но, видимо, он добился достаточного успеха, чтобы уйти из бизнеса в возрасте сорока семи лет, щедро жертвовать, много путешествовать и жить на широкую ногу.

В 1856 году он женился на Мэри Аде, второй дочери Фредерика Дэвида Голдсмида, члена парламента. Уже в их медовый месяц у нее проявился ревматоидный артрит, и их семейная жизнь состояла из череды усталых переездов с одного водного курорта на другой, нередко с врачом и сиделкой, в постоянной и тщетной погоне за здоровьем. В конце концов они выбрали Э-ле-Бен в качестве ежегодного зимнего курорта и стали там известными членами местной английской колонии.

Это была любящая чета, но они не имели детей. Пожалуй, это было главной трагедией в жизни Фредерика Мокатты, так как он обожал детей и в их присутствии выказывал оживление, чуждое ему в другое время. В каком-то смысле он нашел замену детям в лице бедняков, однако он был человеком своего времени в том, что никогда не проявлял потворства и весь его подход к благотворительности был холодным, деловым и отстраненным. Он считал, что множество структур дублируют работу друг друга, кругом беспорядок в администрации, а помощь раздают скорее с добротой, чем с умом. Задача благотворительности, говорил он, не в том, чтобы «помогать бедным, а в том, чтобы дать им независимость», и предостерегал от практики мелких подачек, «которые удовлетворяют минутную жажду, как крепкий напиток, но внушают желание пить еще и еще и подрывают нравственную конституцию получателя, таким образом усугубляя бедственность его положения».

Он был активным членом Общества благотворительных организаций, действовавшего в качестве распределительного центра для всех основных благотворительных учреждений Лондона, и вице-президентом Еврейского совета попечителей. Он был, писал историк совета, «эталоном англо-еврейского филантропа».

Между 1880 и 1915 годами число евреев в Лондоне увеличилось вчетверо, и Совет попечителей завалили прошениями. В минуту паники один из членов совета выступил за то, чтобы ввести ограничения на допуск «беспомощной» голытьбы.

«Этот класс, – полагал он, – представляет серьезную опасность для общины. Эти люди всегда были попрошайками и бесполезными паразитами в собственных странах. Если позволить им переселиться в Англию, они так и останутся попрошайками и паразитами… Спасательная шлюпка почти полна. Если пускать на нее новых пассажиров, так тех, кто способен сам грести на веслах».

Мокатта от таких доводов хватался за голову. «Не наше дело как англичан пытаться не пускать в нашу страну кого-либо из наших ближних, особенно гонимых, – писал он. – Не наше дело как евреев пытаться запирать двери перед другими евреями, которых преследуют единственно из-за того, что они исповедуют одну с нами веру».

В то же время совет старался никоим образом не поощрять иммиграцию, и еврей должен был пробыть в Англии не менее полугода, прежде чем мог обратиться за помощью, да и тогда никто не гарантировал, что он ее получит. В 1885 году один недавний иммигрант, заработавший немного денег, устроил на собственные средства самый элементарный приют для иммигрантов. Об этом стало известно Совету попечителей, и Фредерик Мокатта вместе с Линдо Александером, почетным секретарем совета, отправился туда с инспекцией. Они, что неудивительно, нашли тамошние условия «нездоровыми». Это «пристанище», сказали они, «по-видимому, привлекает в нашу страну беспомощных иностранцев и потому непригодно для того, чтобы существовать». Совет обратился к местным санитарным властям, и приют закрыли, но другого не дали. В конце концов, вопреки активному сопротивлению старых семей, Герман Ландау, биржевик польского происхождения, и два кузена – Сэмюэл Монтегю и Эллис Франклин – построили достойный приют для иммигрантов.

Мокатта был тронут страданиями российских евреев и какое-то время призывал к массовой иммиграции в качестве решения их проблем. Но куда? Он не предлагал захлопнуть английские двери перед еврейскими беженцами, но никто и не слышал, чтобы он настаивал, что их надо широко распахнуть для всех. Палестину он считал слишком бедной, пустынной, слишком погруженной в хаос, чтобы принять сколько-нибудь значительное число новоприбывших, да и призрак сионизма вызывал у него страх. В 1903 году, после того как цивилизованный мир потрясли известия о кишиневском погроме, он написал хахаму, доктору Гастеру: «…Дело не терпит промедления: насколько я знаю, вы согласны со мною в том, что слово „сионизм“ ни в коем случае не должно всплывать при обсуждении ужасных кишиневских событий или при распределении средств, которые могут быть собраны. Нам следует приложить все усилия для сохранения спокойствия».