Влиятельные семьи Англии - [41]

Тогда вмешался Дизраэли. Он сам происходил из старинного рода сефардов. Его отец Исаак д’Израэли был прихожанином синагоги на Бевис-Маркс, но не относился к иудаизму серьезно и из-за каких-то разногласий со старейшинами формально разорвал связи с еврейской общиной, не приняв никакой другой веры. Однако адвокат подсказал ему, что, оставляя своих детей иудеями даже номинально, он значительно осложняет их жизнь, и в 1817 году тринадцатилетний Бенджамин Дизраэли был окрещен.

Дизраэли как-то назвал себя незаполненной страницей между Ветхим и Новым Заветом. Он был евреем-христианином и не видел никаких противоречий между своим еврейством и религиозными убеждениями. Более того, как еврей он мог претендовать на происхождение от самих отцов-основателей иудейской веры, но в то же время испытывал сильное чувство единства с еврейским народом и выразил его в одной из самых замечательных речей за всю свою карьеру.

После падения Пиля он вышел на общественную арену как крупная политическая фигура и претендент на лидерство в партии тори. Политически это был не самый удобный момент, чтобы поднимать еврейский вопрос, и его речь оказалась крайне несвоевременной и возбудила ярость во многих членах палаты, и особенно в рядах его однопартийцев.

Сторонники еврейской эмансипации в основном ограничивались конституционными вопросами или указывали на ее здравый смысл и разумность; противники же изо всех сил старались подчеркнуть различия между иудаизмом и христианством. Дизраэли был твердо намерен продемонстрировать, что, совсем напротив, это практически одно и то же: «Если религия гарантирует нравственное поведение, то вы имеете эту гарантию и со стороны евреев, исповедующих истинную религию. Возможно, их религия не такая всеобъемлющая, как ваша. Я не утверждаю, что это единственная истинная религия, но, хоть они и не исповедуют все, что исповедуем мы, все, что они исповедуют, истинно. Следовательно, вы должны признать, что в людях, признающих Божественное Откровение, которое признаете и вы, чья нравственность основана на священных пророчествах, пред которыми все мы склоняемся, что в той мере, в какой религия гарантирует их поведение… в еврейской религии вы имеете лучшее в мире одобрение, за исключением нашего христианства. Уже в силу самого факта, что евреи способны на такое тесное с вами единство, они должны быть допущены в парламент. Где же ваше христианство, если вы не верите в их иудейство?»

Коллеги со всех сторон слушали со смешанным недоумением и смятением. Поначалу они смолкли от такого шока, но чем дальше говорил Дизраэли, тем больше стало раздаваться неодобрительных возгласов, которые уязвили и разгорячили его, и он повысил голос, перекрикивая шум: «Чем больше в вас веры, тем сильнее должно быть в вас желание совершить этот великий акт национальной справедливости. Если вы не забыли, чем обязаны этому народу, если вы благодарны ему за книги, которые в течение тысячелетий наставляли и утешали сынов человеческих, то вы как христиане должны были ухватиться за первую же возможность удовлетворить требования тех, кто исповедует эту религию».

Его перебивали все громче, но он продолжал: «Но вы находитесь под воздействием самых темных предрассудков самых темных веков, которые только существовали в нашей стране. Именно это чувство не обсуждалось в дебатах, более того, вы хранили его в тайне от самих же себя – вопреки всей вашей просвещенности – и оно без вашего ведома влияет на вас, как и на других за границами…»

Он помолчал, чтобы перевести дух перед заключительным пассажем: «Я не могу заседать в этой палате, если со всей ясностью не изложу своего мнения по этому вопросу. Каковы бы ни были последствия для того места, которое я занимаю… я не могу отдать свой голос тому, что не соответствует, как я полагаю, истинным принципам религии. Да, именно как христианин я не возьму на себя ужасную ответственность за недопущение к законодательным органам приверженцев той веры, у груди которой родился мой Господь и Спаситель».

Он сел на место. На задних рядах его партии царило мертвое молчание, и, когда палата проголосовала, из всей фракции только он и Джордж Бентинк отдали голоса за резолюцию. Однако во всей палате нашлось достаточно сочувствующих, чтобы провести ее большинством в шестьдесят семь голосов.

Речь Дизраэли, которая, по словам его отца, была «самой важной из когда-либо произнесенных в палате общин», могла бы погубить его карьеру, но эта тема явно взволновала его и вполне вписалась в его любимую фразу: «Раса – это все». С точки зрения храбрости его поступок граничит с безрассудством.

Родня возликовала после успеха резолюции в палате общин, но спустя некоторое время ее зарубили в палате лордов.

Ротшильд снова был избран от Сити, снова вернулся, снова отказался приносить христианскую присягу и снова был отправлен восвояси. Параллельно с этими хлопотами Рассел неоднократно пытался провести акт об эмансипации через парламент. Снова и снова он проходил в палате общин и каждый раз терпел неудачу у лордов.

Тогда Давид Саломонс открыл второй фронт, применив другую тактику. В июне 1851 года его выбрали членом парламента от Гринвича от партии вигов. Как и Ротшильд, он отказался принести присягу, но, в отличие от него, занял свое место на скамье. Это было неслыханное дело, и после минутного оцепенения раздался шум: виги громко поддержали его, а тори возмущались, и со всех стороны вскакивали депутаты, требуя себе слова по процедурному вопросу. Вот как описывал последующие события очевидец: «В середине палаты общин стоял необычайно мягкий, джентльменского вида человек, похожий на спокойного и воспитанного сельского сквайра, как и большинство окружавших его членов парламента. Вокруг этого мирной и улыбчивой фигуры с воем и бешенством бушевала война парламентских стихий. Под крики «долой» с одной стороны и громкую поддержку с другой этот уважаемый человек каким-то образом заставил палату выслушать себя. Благосклонность большинства палаты, располагающий вид претендента или любопытство одержали верх. Все стихло, и тогда в полном молчании мистер олдермен Саломонс произнес свою первую речь».