Властелин Урании - [82]

Дальнейшие события, казалось, подтверждали его мнение. Когда ссора с трактирщиком и дерзости сына стали для него одинаково нестерпимы, Тихо Браге велел приготовить ему экипаж: он решил провести зиму в Виттенберге, городе его юности, где он некогда лишился носа из-за своей непомерной гордыни.

Наутро перед отправлением он отвел меня в сторонку, мы оказались вдвоем в выемке скалы, что возвышалась над домом, который мы занимали в Дрездене. У наших ног расстилался огромный лес, заваленный снегом и поблескивающий от инея. Вдали виднелась гора, противоположный склон которой был обращен к Праге и Богемии.

Хозяин очень старался внушить мне, будто один лишь Лонгомонтанус повинен в том, что меня хотели бросить на острове (хотя сам же признался в обратном всего несколько дней назад). Умасливая меня подобным образом, он рассчитывал смягчить суровость судьбы. Он верил, что я в какой-то мере связан с Провидением, каковое обрекло его на унизительное прозябание в Виттенберге, карая за то, что оставил меня погибать на Гвэне.

— Вскоре вы займете при дворе Рудольфа такое положение, что ваши враги станут вас бояться, — сказал я.

— Когда же это время наступит? Когда? Он выдал себя своим волнением, я понял, что он близок к отчаянию при мысли, что судьба скоро приведет его туда, откуда началась его жизнь и где она, может статься, кончится прежде, чем он успеет восторжествовать над невежеством своих недругов.

— Я освобождаю тебя от клятвы, — сказал он, — говори, что будет дальше?

— Разве я уже не сказал вам этого? Его глаза были полны слез, он приписывал эту неприятность воздействию мази, приготовленной его сестрой. Но в таком случае ни мазь, ни холод все равно не объясняли, почему он пожирает меня таким испытующим взглядом, словно придворный щеголь — свое отражение в зеркале.

— Что ты от меня скрываешь?

— Вчера вы приказали Лонгомонтанусу отыскать списки книги «Об обращениях небесных сфер» Коперника с собственноручными комментариями этого польского астронома. Возможно ли, что вы перемените свои убеждения? Вы готовы присоединиться к Филиппу Ротману, да и к самому Лонгомонтанусу, который тоже верит во вращение Земли?

— Ты потом поймешь, — сказал он, — что такой ученый, как я, на пороге старости не меняет убеждений.

— Вероятно, вы их и не изменили. Но может статься, что подобно тому, как брат-нетопырь является пленником моего тела, эта мысль давно уже стала пленницей вашей души. И так же, как мне не дано умертвить брата, не погибнув при этом самому, теория этого поляка не может быть вырвана из вашего сознания без смертельного для него ущерба.

— Поистине смехотворная идея, — проворчал он и тотчас, чтобы поскорее покончить с этим, принялся давать распоряжения обоим сыновьям и конюхам.

— У меня есть еще одна, — сказал я, поспешая вслед за ним. — Разве в портретной галерее астрономов в вашем замке на Гвэне изображение Коперника не висело на самом видном месте, у лестницы, слева от фонтана?

Он не снизошел до ответа, зато и опровергать не стал. И в карете, где меня усадили у его ног, он то и дело бросал на меня благосклонные взгляды, это продолжалось всю дорогу до Виттенберга, когда же перед нами возник этот город с его красными крышами и фасадами, которые все как один напоминали простертую длань часовни в Роскилле, он спросил:

— О чем ты сейчас думаешь?

— Ни о чем, Сеньор, — отвечал я.

— Ты лжешь.

— Да.

Такая дерзость его позабавила, похоже, что отныне он стал куда терпимее относиться к моей прозорливости.

Мысль, промелькнувшая тогда у меня в голове, вызвала бы у него усмешку, притом по праву. Она была весьма далека от Николаса Коперника и проистекала от эмблемы Альциато, где изображался старый Сократ, влюбленный в куртизанку Архиппу. Я не сомневался, что проживание в Виттенберге сулит нам некое сходное происшествие, оно хоть и выглядело немыслимым, но судьба предстает перед нами в самых неожиданных личинах.

Что до Архиппы, она приняла обличье нового подручного по имени Мельхиор Йёстель. Сеньор утверждал, что его математические познания огромны, просто невероятны для молодого человека столь нежного возраста. Явившись к нам по рекомендации курфюрста Бранденбургского, сей хрупкий полнощекий юнец в черно-белом наряде, грациозный, словно зимородок, темноволосый и круглоглазый, помог своему новому господину в несколько недель завершить его лунную теорию. Он проявил в этом деле столько сноровки, что его имя даже было вписано в книгу, ставшую результатом сих трудов.

Знаки благосклонности, кои расточал ему господин Браге, были столь неумерены, что Лонгомонтанус, которого, казалось, ничем не проймешь, и тот помрачнел. Прошло несколько дней, и он уехал обратно в Данию, заручившись обещанием, что учитель, обосновавшись в Праге, обеспечит ему место математика.

Тенгнагелю тоже пришлось покинуть Виттенберг. Какое-то время все думали, что Тихо хотел разлучить его со своей дочерью Элизабет, ибо у этих двоих с некоторых пор наметилась нежная взаимная склонность. Юноша, скрепя сердце, отбыл в Венецию, где хозяин поручил ему встретиться с астрономом Маджини. Затем на него была возложена миссия испросить аудиенцию у великого герцога Тосканского. Но главное, господин Тихо велел своему ученику каким угодно способом побольше прознать о судьбе, постигшей Бруно, ибо хотел иметь на сей счет объяснения, понятные тем, кто чужд ученых астрономических споров. Ему очень хотелось убедить самого себя, что Бруно подвергся истязаниям в пыточном застенке не за то, что проповедовал о бесконечности миров, а за сомнения в божественности Христа.