Властелин Урании - [61]

Дата сия послужила поводом для спора, разгоревшегося у меня за спиной. Обладатель высокого пронзительного голоса старался нагнать на прихожан страху, но мужчина постарше, очень высокого роста и без левой руки, стал ему возражать. «Конец времен — чистая иллюзия, предсказать его срок невозможно, — заявил он. — Если бы хоть все в мире часы разом остановились, время продолжало бы идти. Быть может, Евангелия хотели помочь нам догадаться, что, когда Христос ступил на землю, мир иной впервые в Истории предстал перед всеми как очевидность, и коль скоро единение живых и мертвых, согласно Писанию, свершилось, время невозможно более измерять так, как делалось до тех пор, и человечество пошло по ветхозаветному пути».

Возвращаясь в жилище моего господина, я раздумывал о том, что белый брег, и сияющие города, и мост длиной в четыре фьердингвая, и портал из двух гигантских кубов, все, что так поразило нас вчера, уходит от нас в будущее настолько же далеко, насколько древние Афины отодвинуты в прошлое.

Сеньор возвратился, багровый от ярости. Велел стащить с него мокрые сапоги, схватил кочергу, чтобы прибить крысу, укусившую его, наложил повязку на палец, снял нос, нарочно перепугав ребенка, глазевшего на него в окно со двора, и объявил, что тяжба проиграна. Когда дочь хозяина гостиницы попыталась взять его плащ, чтобы просушить, он оттолкнул ее, выдул чуть ли не бочонок пива и все бормотал, будто говоря сам с собой: «Хоть бы еще брат сделал, как я сказал! Завтра вернемся на Гвэн, мне нужно иметь в запасе неделю до коронации».

Но когда я поведал ему о перепалке, случившейся перед собором, и пересказал, что говорил тот старик по поводу астрономических часов, его речи приобрели более благодушный характер.

«Эти часы врут», — буркнул он.

Не остановившись на этом, я ему признался в своем подозрении, что призрачные острова Эресунна явились нам из будущего.

— Что явно противоречит твоим бредням насчет звезд, которые не существовали бы, если бы никто их не видел. Берега грядущего не могли бы быть видимы, пока они еще не родились из моря.

— Значит, они, вероятно, уже возникли.

— Каким образом то, что принадлежит будущему, может существовать уже сегодня?

— А разве у меня нет способности провидеть события заранее? Грядущее в моих глазах ведь уподобляется прошедшему? Может статься, оно не уже существует, а пребывает вечно. Возможно, тот однорукий, что болтал в соборе, не прав, утверждая, что если все часы остановятся, время не прекратит своего течения? Что, если мы подобны головастикам: плавают они; плавают вдоль стенки стеклянной колбы, снуют неустанно то вверх, то вниз, но никогда им не дано увидеть, что сосуд круглый? Может, время — как стекло? Может, мы — головастики? Если бы мы выпрыгнули из воды, мы бы увидали, что людская суета похожа на их мельтешенье.

— Понятно, кто тебя заморочил, — заявил тогда мой господин. — Это все Бруно, узнаю его лживые разглагольствования, эту манеру подвергать сомнению все, даже сам ход времени.

— Вы ошибаетесь, — возразил я. — Джордано Бруно слыхом не слыхал о моих предсказаниях, вообще, кроме как о моей памяти, ничего обо мне не знает. Тем не менее верно то, что если бы нашелся человек достаточно умный и ученый, чтобы сохранять в своей памяти мир во всей полноте и точности таким, каков он есть, он знал бы так же точно и вполне все, что будет.

— Не желаю больше слушать подобный бред, — оборвал он.

— Однако же, — не унимался я, — когда вы меня расспрашиваете о будущем, мой бред внушает вам самое ошеломляющее доверие, разве не так? Да я и сам, утверждая, что я предчувствую лишь то, что уже совершилось, ничего, кроме этого, и не предсказываю: мой брат-нетопырь, живущий среди звезд, сообщает мне о том, что нас ждет, ему же видно все разом: и смерть Сократа, и падение Вавилона, и коронация Христиана IV, хоть до нее дело еще не дошло, и даже 2123 год, который тем паче пока не наступил. Мой небесный брат знает место вашего рождения так же, как и кончины. Ему ведомо число всех сущих в мире вещей, и, может статься, в это самое мгновение он беседует с вашим братом, тем, что не живет на земле, ему вовеки не стать грешником, он останется нежным и блаженным в лоне Господа нашего Христа, который в милосердии своем зрит всю историю рода людского в стеклянной колбе.

— Довольно, — вздохнул он. — Во всем этом нет ни крупицы смысла.

— Смысл здесь такой, что в мире ином смерть Сократа, коронация датского монарха, падение Вавилона и 2123 год — все едино, все связано.

Тут его поразила внезапная идея:

— А ну-ка, скажи, что твой брат, который так и не родился, думает о наступающем царствовании Христиана IV?

— Что для вас оно чревато испытаниями.

— Об этом я бы и сам догадался. А что он скажет о месте моей кончины, раз уж оно ему известно?

— Это случится вдали от острова Гвэн.

— На суше или на море?

— Очень далеко от всех морей.

Отныне его воображение было отмечено мрачной печатью предопределенности, что, впрочем, отнюдь не спасало от страха перед кораблекрушением, истерзавшего его на обратном пути. Тремя днями раньше, в час отплытия, по моему примеру вздумав погадать на моей книге, он открыл Альциато на эмблеме 167-й: дельфин, выброшенный на песчаный берег. Вдали виднелся корабль, напоминающий его собственный. Животное сетовало на опасности, коими полон океан, говоря так: «Если Нептун не избавляет от беды своих родных чад, как же могут люди, пускаясь по волнам, не подвергаться величайшим невзгодам?» Значение этой эмблемы было не ведомо моему господину, а между тем название звучало так: «In eum qui truculencia suorum perierit» (тот, кого сгубила его собственная ярость).