Властелин Урании - [47]

— Если истинно человеческих душ было создано очень мало, не следует ли нам задуматься о том, зачем по земле ходит столько бесполезных тел? А коль скоро наш Йеппе наделен душой (в чем невозможно усомниться, раз у него столь мощная память), почему эта душа при своем воплощении не нашла для себя приюта получше, чем его смехотворное тело?

— Мое тело вовсе не смехотворно, — возразил я, — оно двойственно. Брат-нетопырь, обитающий разом на небе и на земле, — это моя небесная половина.

— Забавная идея, — усмехнулся Бруно.

Он пожелал узнать, как я это себе представляю, и я отвечал, что моя небесная половина — противоположность мне, что в мире ином брат мой распростирает свои крыла, как ему вздумается, он исполнен познаний, может мыслить и делать расчеты, как сам господин Браге. Я возблагодарил небеса за то, что ношу у себя на боку его бренную оболочку, ведь, не будь ее, я никогда не был бы столь твердо уверен в его существовании.

Подобно ловкому портному, Бруно владел искусством использовать чужие мысли, чтобы кроить из них наряд для своих собственных.

— Сеньор Браге так ничего и не ответил, когда я послал ему свою книгу «De umbris idearum», — сказал он, покосившись на Геллиуса (а тот следил, как его план шаг за шагом приближается к своему завершению). — Ныне я догадываюсь, что, согласно твоей теории, являюсь его небесной половиной, да-да, не кто иной, как я, злосчастный Теофил, воспаряющий на крылах мысли, я, в кого завистливые педанты мечут свои стрелы за то, что мне хватает мужества чтить Господа, в неисчислимых своих обличьях вечно бродящего по свету! Я — Арлекин, лицедействующий перед самим собой, твой хозяин не ведает, как я ему нужен! Мое отсутствие для него — жестокая потеря, а он и не догадывается! Знаешь, почему Тихо Браге не посмел дойти до конца в опровержении аристотелевых домыслов? Он цепляется за его недоуздок. Не пожелал открыть свою душу и сердце подлинному знанию, дивному в лоне бесконечной многоликости бытия. Свобода без систем, безмерная и сама не являющаяся мерой, — вот что такое это знание! Вотще Тихо Браге ищет вечного света в потемках своей подземной обсерватории. Напрасно выбивается из сил, пересчитывая звезды. Я бы открыл ему пьянящие тайны воображения, божественную игру красок, но он не захотел. Смотри, я посылаю ему в дар эту книгу, которую тотчас вручу его сыну, а ты проследи, чтобы ни он, ни Геллиус не потеряли ее в дороге, ибо от этого зависит спасение твоего господина.

— Скорее можно подумать, что от него зависит ваше спасение, — заметил я.

— Каким это образом? — спросил он, вытягивая свою тощую, покрытую редким пушком шею.

— Вы верите, что небеса непостижимо громадны, как вчера утверждал Геллиус, вы считаете, что им нигде и конца нет, и предполагаете, будто там, в некоем далеком новом свете, обитают подобные нам существа, что есть тысячи, сотни тысяч планет, похожих на нашу, изобилующих озерами и горами. Из-за этого вы презираете Аристотеля и всех, кто привержен мере и счету, кто жадно, как мой господин, трудится над созданием карты небес. Но по существу вы им завидуете.

— Чему мне завидовать?

— Их математической точности.

— Поскольку они заблуждаются, мне дела нет до их расчетов.

— Но они-то по крайней мере проявляют те способности ума, которых вы лишены. Вам же, вместо того чтобы удовлетвориться милостью небес, так щедро одаривших вас памятью, непременно надо объяснить свой талант методом колеса, невразумительными символами и эмблемами, сводящими воедино аспекты мироздания.[19] Что до меня, подобно вам обладающего способностью к запоминанию, я полагаю, что от ваших символов она ни на йоту не увеличивается.

— Именно поэтому моя метода предназначена не для тех, кто уже наделен хорошей памятью, а для тех, кто хочет ее обрести.

Студенты, видя, что их наставник хочет удалиться, преградили ему дорогу, настоятельно требуя, чтобы он выслушал их доводы в защиту Аристотеля, но он, вместо того чтобы продолжить свои рассуждения и подкрепить их новыми аргументами, обвинил слушателей в скудоумии и стал жаловаться, что обречен вечно блуждать средь бездн невежества, преследуемый псами зависти.

— Что до меня, меня не остановят никакие препятствия, — заявил он, — ни кристалл, ни стекло, я силою своей мысли раскалываю небесный свод, я воспаряю в бесконечность, покидаю земной шар ради иных планет, оставляя позади самые отдаленные небесные тела, едва видимые с поверхности Земли. Даже просто утоляя телесную жажду, я в эти мгновения мыслю о воде, существовавшей до моего рождения, до появления на свет моих пращуров, о тех волнах, что несут на себе суда, о влаге, что низвергается с небес и ревущими потоками стекает в реки с прибрежных склонов, тысячекратно дробясь на отдельные струи и сливаясь вновь, тысячекратно служа питьем и претворяясь в мочу, в пар, чтобы снова подняться в воздух, и так с самого начала времен. Я и о том помышляю, что одна стотысячная доля этой дождевой капли, может статься, некогда прошла сквозь тело Демосфена, Гиппарха, Птолемея, Раймонда Луллия или Томаса Диггеса. Не испил ли ее Моисей или сам Христос? Не восходит ли она ко дню сотворения земли и неба, многажды поменявшая обличье, но насыщенная памятью мира? И если я уроню ее к себе на ладонь, не стану ли я в этот миг царем безмерных пространств?