Властелин Урании - [42]

— Так что же, — настаивал Сеньор, уперев руки в бока и меряя меня таким взглядом, как будто я был его псом Лёвеунгом и он застал меня выходящим из кладовой, — ты не думаешь, что тебе кое-чего недостает?

— Да, правда, — отвечал я без промедления. — Я забыл очки немца во флигеле типографии.

— Тогда что же они делали на Лаэбринкском берегу, где я их обнаружил?

С этими словами он протянул мне очки, но сделал вид, что колеблется, отдавать ли.

— Бедняга Густав мог их там оставить после того, как он их у меня украл, — сказал я, тотчас водрузив очки на нос.

Я притворился, будто вглядываюсь вдаль, смотрю в северную сторону, потом в южную, скольжу взглядом по медной кровле, созерцаю берег Скании, что тянется до мыса Куллен, сам же думал о том, что мне поведал Рюдбергов слуга. Тут-то, чтобы скорее покончить с разговором об очках, я вдруг воскликнул: «Знайте, что граф Рюдберг подкупил арендатора в Куллагоре, он нарочно забывал зажигать доверенный вашему попечению маяк, чтобы это приводило к кораблекрушениям! Этот человек, желавший нарушить ваше счастливое согласие с покойным королем Фридрихом, не заслуживает доверия, коего вы и поныне удостаиваете его!»

Вместо того чтобы обругать меня за дерзость, он промолчал. Потом сказал:

— Кто еще, по-твоему, хотел бы навредить мне?

— Геллиус Сасцеридес! — выпалил я без колебаний. Увы, он подозревал, что я ненавижу этого человека с тех самых пор, когда тот замышлял отделить меня от моего брата. А я-то говорил не столько о прошлом, сколько о грядущем. Я возвестил ему, что Геллиус окажет самое погибельное влияние на его жизнь «вплоть до самого конца».

Упоминание о конце его жизни произвело на хозяина сильное впечатление, тем паче что за ним последовало явление весьма необычное. Я не был к нему причастен, хотя позже он заподозрил, что это все вызвано моими дьявольскими штучками.

Меж тем как наставник Мунтер и Лонгомонтанус болтали с Сакалем, стоявшим внизу, возле колонны, на которую опиралась галерея, я, поправляя очки у себя на переносице, указал хозяину на море, даль которого расстилалась у него за спиной, и спросил: «Вы видите то, что вижу я?»

Бенте Нильсон меня предупреждала, что из вод Эресунна всплывают порой призрачные земли. Но это видение превосходило ее рассказы своей невероятной отчетливостью.

Перед нашими глазами явился другой остров. Было ясно видно, что он не примыкает к берегам пролива и отстоит от нашего берега по меньшей мере на три фьердингвая. Город, что можно было различить на нем, не походил на Копенгаген. Его порт словно бы окружали покатые холмы, окутанные снеговым покрывалом, а ведь у нас стояло лето. Но главное, что поражало, — это число, размеры и вид кораблей, ведь некоторые из них были лишены мачт, притом очень многие по своей длине раз в десять превосходили даже самые большие суда королевского флота. А у одного даже была светящаяся лента на румпеле. Другие сигнальные огни плавали в ясном небе над кровлями.

— Что это? — пробормотал Сеньор.

— Я об этом знаю не больше вашего, но если вы тоже это видите, значит, мне не примерещилось.

— Лонгомонтанус, Сакаль, что вы там видите?

— Ничего, господин.

— Я же внизу, — напомнил Сакаль.

— Корабль вдали, — сказал Лонгомонтанус.

— Черт возьми! Да их там добрая сотня! — отозвался хозяин.

Он стал скликать свою челядь, приказал поднять трех лакеев с постели — все напрасно: никто, кроме нас двоих, ничего не увидел. Сеньора это сильно взбудоражило. Местное предание гласило, что подобные видения — мрачное предвестие, и наша судьба это подтвердила, так как на острове появилась чума.

Возможно, та эпидемия была и не чумной, но вокруг нее объединились все мрачные пророчества. Труп старого Ассарсона предали огню, потом сына Ольсена, Элиаса, постигла та же участь, а жена Элиаса бросилась вниз со скалы Гамлегор. Их четверо детей умерли почти одновременно. Вдова Ассарсона с помощью единственного сына, который еще держался на ногах, на носилках принесла к ограде Ураниборга своего последнего больного. Несчастных гнали прочь, страшась их недуга, но они все возвращались.

София Браге не послушалась брата. Она вышла без сопровождающих, чтобы поодаль, на развилке дорог, оказать им помощь. Увы, все было напрасно: и ее мышьяки, и советы Ливэ. Она никого не смогла спасти. А поскольку Сеньор боялся, что она и ее служанка могут теперь занести в дом заразу, София приказала снарядить ее корабль и покинула остров.

Впрочем, Господин и сам собирался сделать это вслед за ней. Он решил бежать в Копенгаген под предлогом, будто ему не терпится повидать своего старшего сына, чтобы затем повезти его во Франкфурт к своему доброму знакомцу, владельцу типографии Хесселю.

Поселяне не могли простить ему этого намерения бросить их в беде, даром что от задуманного бегства ему пришлось отказаться. Подошло время отплытия, и вот накануне намеченного дня он узнал, что каталог Лонгомонтануса насчитывает 666 звезд, а ведь это — звериное число Апокалипсиса! Столь зловещее предзнаменование вынудило его воздержаться от путешествия. Он остался: затворился в библиотеке и сосредоточился на надзоре за своим сыном Йоргеном, дабы побудить последнего к более ревностным занятиям, мне же, опасаясь, как бы мое присутствие не навлекло новых бедствий, поручил вместе с Сакалем и лакеем Хальдором отправиться к Софии Браге в Копенгаген, где нас ждал его старший сын Тюге; оттуда нам полагалось двинуться во Франкфурт, куда он дважды в год посылал своих людей, дабы закупать книги. Он заблаговременно известил о моем прибытии, пообещав владельцу типографии Вильгельму Хесселю, что тот сможет сам испытать дивные возможности моей памяти. В последнюю минуту он велел также передать письмо его сыну Тюге, и мы отправились во Франкфурт вместо него.