Властелин суда - [29]

Да, тая это в себе, облегчения он, во всяком случае, не чувствовал.

— Ладно, какого черта...

И он начал спокойно, сухим, будничным тоном, словно излагая присяжным суть дела:

— Я в комнате. Где именно — непонятно; характерных деталей мало, и комната кажется голой. В ней женщина. — Он закрыл глаза, представив себе ее. — Иногда она работает за столом. Иногда она просто стоит... в белом платье, освещенная сзади, она похожа на силуэт. И не знаю почему, но у меня возникает чувство... — Он открыл глаза. — Нет, даже больше, чем чувство, уверенность... я знаю, что с ней что-то должно произойти, что-то плохое, что-то, чего я не могу предотвратить.

— Почему?

Он с трудом подыскивал точные слова.

— Я не могу сдвинуться с места. Мне кажется, что руки и ноги у меня скованы. Я хочу крикнуть ей, но мой голос... звука не получается...

Она подалась вперед.

— И что же с ней происходит?

— Непонятное. Ослепительная вспышка света, взрыв... — Он поднес ладонь к уху, словно загораживаясь от этого звука. — И в комнату вбегают люди... они кричат...

— Кто эти люди?

Он покачал головой.

— Все как в тумане. Не разглядеть, не вздохнуть...

— И что же с женщиной?

Он отпил из бутылки.

— Дэвид!

Он опустил глаза.

— Они насилуют ее, — тихо сказал он, — а потом убивают.

16

Она не шелохнулась.

Острие мотыги остановилось в двух дюймах от ее горла, но она не сдвинулась с места.

Она разглядывала его, как если б перед ее глазами вдруг вырос гигантский сикомор, и удивлялась его размерам. Ее взгляд охватывал его всего, начиная с лямок рабочего комбинезона, врезавшихся в мощные плечи и грудь, и кончая штанинами, закатанными над грязными бутсами. Чарльз Дженкинс не узнавал ее, хотя в памяти его мелькало что-то смутное, но такое лицо, раз увидев, не забудешь. Красота ее была столь же поразительной, как и выдержка. Ее волосы волной падали на плечи, как пролитые чернила — иссиня-черные, того же цвета, что и ее глаза. Нос тонкий, безукоризненно правильный, возможно, измененный хирургическим путем, и хоть следов косметики на ее лице Дженкинс и не заметил, оно было румяным — не то от холода, не то от адреналина в крови. Не считая румянца, оно было ровно-смуглым, бронзового цвета. На вид росту в ней было футов пять, причем большую часть составляли ноги в прямых обтянутых джинсах, а лишний дюйм, возможно, добавляли каблуки начищенных до блеска сапожек — острые эти каблуки проваливались, дырявя рыхлый сырой грунт. На ней была короткая, по пояс, кожаная куртка и белая блузка.

И за всей этой красотой чувствовались еще и спортивность, и тренированность.

— Чарльз Дженкинс? — спросила она.

Оставив мотыгу на грядках, он повел женщину по лугу к коттеджу. У задней двери он снял башмаки и вошел в дом. Пройдя через кухню в большую комнату и не слыша за собой ее шагов, он оглянулся и увидел, что она стоит на пороге, разглядывая кухню с тем же сдержанным интересом, с каким разглядывала его. Кастрюли, сковороды и кухонные ложки заполняли всю раковину, громоздились на пластиковом рабочем столе и оставляли свободной лишь одну конфорку плиты. На столе в ряд, как игрушечные солдатики, выстроились десятки банок, некоторые запечатанные, с притертыми пробками. Свежесобранная ежевика и малина в решетах ждали своей очереди, чтобы, помыв, их сварили. Городской супермаркет торговал его джемами в секции, отведенной для местных товаров, — джемы были его хобби, как и арабские скакуны. Родители оставили ему скромное состояние, на которое при грамотных вложениях и осмотрительных тратах можно было жить до старости.

— Так тепло выдувает, — сказал он, хотя в доме было прохладно.

Она прикрыла за собой дверь и легким шагом стала пробираться между пластиковых контейнеров с рассадой — помидоров, патиссонов, кукурузы, горошка и салата, направляясь к нему в комнату.

Скинув рукавицы на кипы газет, он взял ворох невскрытых конвертов с надписью «Местному жителю» — конвертов этих на круглом столе скопилась целая куча. Шестидюймовый кусок дерева он вытесал из комеля толстенного кипариса, поваленного ураганами зимы 1998 года. Отшлифованный и отполированный, комель этот служил ему теперь универсальным столом. Все конверты, кроме одного, он кинул в сложенный из приречных камней камин, чиркнул спичкой о комель, поджег конверт в руке и бросил его на остальную кучу. Потом он наклонился, чтобы добавить растопки; стоя к ней спиной, он слышал, как цокают ее каблучки по дощатому полу. Она ходила вдоль книжных стеллажей, занимавших все стены, как в сельской библиотеке, и вмещавших внушительное собрание книг и видеодисков с киноклассикой. Книги и диски — те, что он не успел прочитать или же просмотреть еще раз, — были и в ящиках из-под фруктов.

Он бросил взгляд через плечо и увидел, что она роется в его картинах, сложенных возле заляпанной краской палитры.

— Совсем неплохо! — Сказано это было не как похвала, а скорее удивленно. Что ж, правильно, до Ван Гога ему далеко.

Лу и Арнольд сбили пластиковую заслонку на собачьем лазе и влезли в комнату. Ворвавшись, они заняли свои привычные места: Лу — на мягком кресле с вытертыми ручками, Арнольд — на шезлонге перед камином. Пол их не устраивал. Избалованы. Собаки сидели, напряженно вытянувшись, навострив уши, стреляя глазами то в Дженкинса, то в неожиданную гостью, нарушившую однообразие их идущего как заведено дня. Дженкинс подбросил в камин кленовых щепок, наполнивших комнату сладковатым сиропным ароматом, и поставил на место экран. Встав, он почесал Лу за ушами, отчего собачья морда сморщилась, как у девяностолетнего старика.