Властелин дождя - [9]

Я встал и отправился за ним, чтобы удержать его от глупостей. Зачем горячку пороть: выждал бы. Нагнал я Кирьяка уже за полем, у самой реки, возле купы тополей. Кирьяк спустился в ложбинку, там у него оказалась привязанная лошадь. Как он мне объяснил, угнанная из чужого табуна.

— И куда же ты собрался? — спросил я.

— А тебе какая забота? — огрызнулся он. — Проваливай!

Ах так! — взъярился я. — Не пущу тебя! Никуда ты не поедешь! Вот шумну Берекету!

Кирьяк оторопел, потом стал меня с жаром убеждать, почти умолял:

— Пойми ты, мне нужно. Тица ждет. На лошади я мигом доберусь, даже раздеваться не стану. Опасности никакой, только держись крепче за холку — и дуй. Лошадь — она легко переплывает. Лишь бы на голову ей не налегать, чтоб воды не хлебнула. Я и утром так плыл. Ну, пусти меня…

По тропинке, протоптанной цыганами, он вывел лошадь на холм, к тополям, мы глянули на реку и остолбенели: прямо к нам, из Плэтэришти, разрезая волны острым носом, направлялась лодка. Гребец был человеком ловким и опытным, потому что лодка двигалась очень быстро.

— Тица плывет! — воскликнул Кирьяк. — Тица!

Одурев от радости, он прыгнул с высокого обрыва на кромку песка у самой воды.

Я остался стоять в тени тополей.

Лодка приближалась, но плыла она в сторону рисовых полей, будто собиралась свернуть в другой рукав реки.

— Тица! Тица! — как безумный заорал Кирьяк. — Сюда! Сюда!

Лодка слегка подпрыгнула и развернулась, от нее во все стороны разошлись круги, словно кто-то кинул на воду свернутый бухтой канат. В лодке мы увидели не Тицу, а ее отца. Кирьяк шарахнулся и проворно стал взбираться на крутой берег. Жинга присел на корточки, и грянул выстрел.

Тут же последовал другой, как бы преследуя эхо, гулом разошедшееся по всей реке. Из хибарки с криком высыпали цыгане, но Жинга, отбросив ружье, уже плыл обратно, очевидно уверенный, что никто его не видел, во всяком случае — не узнал.

Кирьяк, слегка прихрамывая, вскарабкался на откос. Дробь угодила ему в ляжку, но рана оказалась неглубокой, и он мог двигаться без посторонней помощи.

— Никому не говори, что видел, понял? Никому! — шепнул мне Кирьяк каким-то сиплым, не своим голосом.

Я пообещал, хотя, убей бог, не мог взять в толк, зачем это ему. Цыганки, охая и причитая, перевязали ему ногу, а цыгане шумно бранились, грозили неизвестно кому. Один только Берекет как ни в чем не бывало заглянул к нам и, насвистывая, ушел к себе в конуру, вырытую прямо в земле, близ насоса.

Цыгане угомонились только к полуночи, Кирьяк метался, стонал.

И все же, когда я утром проснулся, его в хибаре не было. Цыгане сказали, что видели, как он поднялся, собрал вещички в узелок, закинул его за спину и ушел по дороге через выжженное поле.

Мы с ним были друзья, все делили пополам, а он ушел, даже не попрощавшись. Вот она, дружба-то! Теперь ищи ветра в поле! Он был из тех людей, кто не выбирает дорог…

После полудня неожиданно приехал Жинга, приехал пьяный и стал шнырять по сторонам звериными глазами. Тут я понял, что он трусит, а я-то считал его смельчаком; напасть из засады по-волчьи, хладнокровно убить он мог, но совладать с собой, унять страх было ему не по силам. Страх пригнал его на место преступления — не оставил ли он каких следов?

Цыгане встретили его поклонами и жалобами, а Берекет встал в стороне, скрестив руки на груди, и как бы говорил: я-то кое-что знаю, ну и что ты теперь со мной сделаешь?

Жинга пыхтя влез на бугор, разделявший два маленьких залива, оглядел рисовое поле и, обернувшись ко мне, сказал:

— Покличь Кирьяка.

— Его и след простыл, — вместо меня ответил Берекет. — Кто-то ночью подстрелил его, вот он и убрался…

Жинга с каким-то присвистом втянул в себя воздух, не то вздохнув, не то поперхнувшись, и вдруг остервенело накинулся на меня, хотя я не произнес ни звука.

— Марш работать! Бездельники! Околеешь тут с вами! По миру пойдешь! Без ножа режете, разбойники окаянные!

Я повернулся и пошел на поле.

Но не успел я сделать и десяти шагов, как Жинга меня остановил:

— Стой! Бросай лопату! Со мной поедешь в село!

Взбесился он, что ли, или совсем с панталыку сбился?

Но не тут-то было, Жинга оказался стократ хитрее, чем я предполагал.

Два дня я прожил как чумной, дурные предчувствия преследовали меня. Ощущение тревоги, мысль, что должно случиться что-то непредвиденное, ужасное, не давала мне покоя. Тицу держали под замком, и только вечером, когда становилось прохладней, мать выводила ее на полчаса постоять на галерейке.

Предчувствие меня не обмануло. На третий день, как только стемнело, Жинга велел мне приготовить повозку для дальней дороги, положить два мешка пшеницы, горшок меда, вывел из дому Тицу, посадил в повозку и повез в Брэилу, к какой-то дальней своей родне.

— Смотри в оба! — наказал он мне, выезжая в ворота. — Оставляю тебя за сторожа моего добра, теперь ты за него в ответе, покуда я не вернусь. А я прибуду к вечеру послезавтра. Ежели придут цыгане или еще кто, гони в шею, собак спускай.

Той же ночью перед рассветом нежданно-негаданно нагрянул Кирьяк. Я впустил его с опаской. Изменился он до неузнаваемости: оброс, одичал, того и гляди укусит. Лицо заострилось, запавшие глаза источали боль. Смотреть в эти глаза было невыносимо тяжело.