Властелин дождя - [8]

Не стало жизни никакой!

Тэрэнте пишет Брэтиану:

«Я полечу аэропланом.

Чтоб снова рядом быть с тобой!»

Кирьяк с Тицей забирались в сад, а я, развалившись возле амбара, жарился на солнце. Нагулявшись всласть, они возвращались из сада. Тица садилась около голубятни, принималась свистеть и гулить, приманивая голубей. И они в самом деле слетались, садились ей на руки, на плечи, а она тихонечко, чтоб не спугнуть птиц, шевелила рукой или поводила плечом — голуби только переступали лапками, но не улетали. Вот уж все диву давались. Кирьяк прямо-таки пожирал ее глазами. А мне, глядя на него, казалось, что это он колдует, он заставляет голубей слушаться Тицу, а она, покорная его незримой воле, сама того не подозревая, делает все по его велению.

Я и до сих пор думаю, что так оно и было, хотя, может, и ошибаюсь. Кончалась игра с голубями обычно так: из окна высовывалась пьяным-пьяная Тицина мать и хриплым голосом кричала:

— Хватит! Пускай работники к себе убираются.

И Тица без всякого сожаления покидала нас и, смеясь, убегала в дом.

Что творилось в ту минуту с Кирьяком, передать трудно, он весь сникал, резко повернувшись, уходил на берег, к лодке.

Как-то воскресным утром Берекет по обыкновению выключил насос, и цыгане, погалдев немного, решили ехать к Жинге за недельным заработком и нас с собой позвали.

— Зря едете, — отговаривал их Берекет. — Жинга только вчера рыбакам платил и нынче Скорей удавится, чем даст хоть полушку. Ждите тут, сам приедет, разберется, сколько вам причитается.

— Ты бы и разобрался, — возразил Кирьяк. — Люди целую неделю спину гнули. Поезжай с нами и доложи честь по чести.

Но Берекет ехать наотрез отказался, да и Кирьяк не больно настаивал — не за тем он в село ехал.

Жинга, застигнутый врасплох, не только расплатился с цыганами, но и сверх платы, под их нажимом, выдал две бутылки цуйки. Весь кипя злобой, он подошел к нам и сквозь зубы процедил:

— Шутки надо мной шутить вздумали? Это вам даром не пройдет! Теперь вы у меня попляшете!..

И ведь придумал, стервец, как отомстить. Назавтра поплыл с нами на ту сторону, оглядел поля и вернулся обратно— оставив нас без лодки. Связал по рукам и ногам. Кирьяк совсем отчаялся, ходил как потерянный, ни с кем не разговаривал; ни насмешки Берекета, ни песни цыганок его не трогали. Он весь осунулся, ссутулился, будто на него взвалили мешок с булыжниками, ничего не ел, сон потерял. Голубые, всегда ясные глаза его потускнели, запали, взгляд стал загнанный, тревожный. И не в силах совладать с собой, он ночью растормошил меня и шепнул:

— Выйдем, дело есть.

Я покорно последовал за ним. Он привел меня к самой реке. Взошедшая луна протянула между берегами узкую сверкающую дорожку. Река лежала ровная, тихая, недвижная, будто каменная. Слева от нас, становясь все меньше и меньше, уходил вдаль пароход, будто проваливался в невидимую яму. От реки веяло свежестью, чернели склоненные над водой ракиты.

Кирьяк пошарил в дупле, вытащил два донца от корзинок.

— Прикрою клетку, — пояснил он, — чтоб чужие коты не лазили. Знамо дело, голубку сцапать недолго. — И тут же деловито спросил: — Плавать умеешь?

— Умею.

Поплывем со мной. Одежонку на голову — и айда.

— Пошел к чертям! — отругнулся я. — У тебя что, от цуйки мозги размякли? С ума спятил — в такую даль плыть?

— Ладно, как знаешь, — ответил он и вошел в воду.

Река тут же приняла его в свои нежные, убаюкивающие объятия.

— Ион, не дури!'Ион! — взмолился я, вконец растерявшись и не зная, как быть.

Пока я мешкал, Кирьяк отплыл довольно далеко. Его торчащая из воды голова с узелком одежды напоминала бревнышко, которое течением неуклонно влечет в море. Я как очумелый заметался, то бросаясь к воде, то выскакивая на берег, кричал, звал, упрашивал, но это только подстегивало Кирьяка. Вскоре я совсем потерял его из виду. Я бросился наземь и, плача и хохоча, заколотил по земле кулаками.

Я был беспомощен, как малое дитя, и клялся жестоко отомстить, если с Кирьяком что-нибудь случится. Тица свела его с ума. Тица первая и поплатится. Тица, разгуливающая с голубем на плече, потому что ей противно смотреть, как напивается ее отец.

Но все обошлось. К утру Кирьяк вернулся целым и невредимым, я кинулся его обнимать, но он отстранился и, смеясь, спросил, какая муха меня укусила. Вот она, человеческая благодарность! Ты за него душой болеешь, можно сказать, места себе не находишь, а он и не замечает.

Тица провела с ним всю ночь в саду. Кирьяк был вне себя от счастья, он снова шутил, смеялся, балагурил, пересказывал мне кучу подробностей их свидания, которые для влюбленных так же важны, как солнце для небес. Одно только вселяло в него тревогу: ему показалось, что кто-то из домашних видел их, выследил. Впрочем, и это не могло омрачить его радости, да и я по мере сил пытался развеять его тревогу.

— Посуди сам, — сказал я ему, — видал бы Жинга, он бы тебя придушил на месте, да и мамаша глаза бы выцарапала. Помстилось тебе! У страха глаза велики!

Но чуяло мое сердце, что другу моему грозит беда. Сердцу доверять нужно. Так оно и вышло. Да разве заставишь влюбленного быть осторожным?

Любовь с оглядкой — что ж за любовь! Влюбленные жизнью жертвуют ради любимых, какая уж тут осторожность! Говорят, любовь делает человека прекрасным, но она же делает его и безрассудным. А мой друг был влюблен, и влюблен до чертиков. Так что на другой же вечер, как только цыгане уснули, поднялся он и пошел на берег.