Властелин дождя - [43]

Закрой глаза, — приказал Джордже, — а то я могу тебя сжечь. У меня в руках молнии, я ими играю.

Бабка Аника только вздрогнула, но глаз не закрыла.

— Ошалела ты, что ли? — рассердился внук, что она не послушалась.

И вдруг мальчик застыл в испуге: в сенях зазвенел будильник— одиннадцать. Звон тратился впустую и потонул в шорохе и скрипе шелковицы… Михай Дрок делил время на дольки, чтобы легче было перенести боль. Но и такое искромсанное время каждой частичкой боли молило о прощении.

1967

Домой

Они прибыли утренним поездом. Старуха, высокая, худая, в юбке до пят и по самые брови повязанном платке, остановилась на путях, пытаясь отдышаться, а юноша принялся счищать грязь с сапог.

Поезд ушел. Его уже трудно было различить меж пологих холмов, поросших карликовой акацией. Старуха и юноша медлили, словно забыв, что им еще идти до Грэдишти, пешком по степи.

— Вы что здесь потеряли?!

Юноша поднял голову и увидел перед собой начальника станции.

Еще недавно я был солдатом, с винтовкой ходил, а этот кретин обращается со мной, как с тряпкой! — подумал он. У него была красивая голова, чем-то напоминавшая голову молодого волка, но дикая эта красота была какой-то непрочной, даже хрупкой. Кажется, лейтенант Александреску, а может, другой кто говорил, что первая мысль, которая приходит на ум при взгляде на него, — что эту голову легко разбить просто кулаком, и даже хочется это сделать, чтобы увидеть, как брызнет сквозь спутанные волосы кровь и потечет по морде этого волчонка, словно вышедшего в овраг подышать ветром. Красивая, гордо посаженная голова и тренированное в постоянной муштре, ловкое тело…

— Что потеряли? Решимость двигаться дальше, — засмеялся юноша.

— Это сын Опришана Рошьору… Еремия, — сказала стоящая рядом с начальником станции женщина, видимо его жена.

Тот пожал плечами.

— Ну, помнишь, Опришан, тот, что из села в город перебрался…

— Вы очень добры, — сказал юноша, — спасибо, что помните меня. Мы с бабушкой едем по делам в Грэдишть, а мой старший брат Некулай зимой колол у вас дрова. По правде говоря, мы здесь остановились, потому что пахнет свежим хлебом.

— Погодите, сейчас я вас угощу.

— Нет, спасибо, мы не голодны. Просто люблю запах хлеба.

Та-та-та-там… та-там! — просипела старуха. На шее у нее вздулись жилы.

— Это похоронный марш, — пояснил Еремия. — Я рассказал домашним, как мы хоронили генерала Флореску, и бабушка выучила мелодию. Ты зачем разговариваешь, тебе же нельзя, — укоризненно сказал он старухе.

Скоро из Грэдишти придет машина со свеклой, — сказала женщина. — Можете подождать у нас. Вход со двора.

— Я знаю, — улыбнулся Еремия. — У вас на окне в кухне выставлены глиняные петушки.

Но в дом они не вошли, им вынесли стулья во двор. Старуха приставила стул спинкой к стене, а Еремия сел поодаль, возле кучи капустных листьев. Хозяйка дала им по ломтю горячего хлеба. Старуха тут же припрятала хлеб на груди под платок. Еремия степенно надкусил хрустящую корку, смазанную желтком, и женщина увидела, какие у негр белые зубы. Она подобрала подол платья, села на покрытое камышовой рогожкой крыльцо, потом внимательно посмотрела на Еремию серо-зелеными глазами и спросила, что слышно новенького.

— Мы теперь в Марамуреше живем… Далеко отсюда. Поездом и то долго добирались. А на рассвете в Синае была остановка, я вышел за водой и увидел, что выпал снег. Было очень холодно, но я думаю, это хорошо… Я только что из армии. Горнистом был… При штабе кое-чего повидал, наслушался… И знаете, хорошо как-то…

— А за границей каково?

— За границей, говорят, поднимаются народы Африки.

Женщина не поняла и заговорила о другом:

— Говорят, горнисты очень красиво играют вечерний отбой.

— Верно. Мне он тоже нравится. Такая грустная-грустная мелодия. Сразу начинаешь тосковать по дому. Говорят, окрестные жители даже выходят на улицу послушать. Но я не видел. Хотите, я вам спою? — спросил Еремия и поднес ладони ко рту. — Могу и без горна, просто голосом, как бабушка…

— Нет, — сказала женщина. — Мне и так тоскливо.

— У вас кто-нибудь умер? — участливо спросил Еремия.

— Где тебе понять! — вздохнула женщина. — Скоро пойдут дожди. Знаешь, каково здесь жить, когда идут дожди?

— Хорошо жить. Лучше, чем у нас, — отрывисто и враждебно проговорила старуха. — Нам пришлось уехать отсюда, потому что у нас был свой дом… А теперь мы нигде не живем. Далеко забрались, ох как далеко… Мы на чужбине, а на чужбине — это нигде…

— Ну вот, опять, — пробормотал юноша. — Хватит, сказано тебе: поменьше разговаривай.

Он снова повернулся к жене начальника станции.

— Я думаю, жить на станции не просто. Все приходят и уходят, и никто не остается…

Да, — сказала женщина, — дни напролет простаиваешь у окна и смотришь на Рымникские горы, ждешь метелей. Все здесь наводит на черные мысли. Иной раз выть хочется. «Думы мои думы, — говорю я тогда себе, — станьте птицей, поднимитесь в воздух и возьмите меня с собой…» Молодость свою я иссушила-растратила по дорогам. Теперь только и осталось, что плакать. Злой и старой сделалась я в этой проклятой степи. Слыхал, что люди про желтых мотыльков рассказывают?

Еремия бросил кусочек хлеба собаке, глодавшей кость у будки, и покачал головой.