Властелин дождя - [32]

— Помстилось тебе, дядюшка Флоря.

— Помстилось — дело другое. Помнишь отца твоего любимую песню?

— Как не помнить.

— Вот и запевай! — скомандовал старик. — Направление на бочку — и шагом арш! Мы с тобой одного поля ягоды — что по честности, что по глупости!..

Жан Кавалеру поднес руку к козырьку кепки и, чеканя шаг, запел:

Эй, вали на Пьятра-Край, Я отправил немца в рай! Но домой я в свой черед Прибыл ножками вперед…

Солнце поднималось, близился полдень. 1960

Крик

Шел девятый час вечера, близилась новогодняя ночь. Ене Леля, гибкий и стройный парень, весело расхаживал вокруг своей хаты и втыкал в распахнутые ставни мохнатые еловые ветки. Из окон сквозь неплотно задернутые занавески пробивался свет, ложась яркими оранжевыми пятнами на разбегающуюся поземку. Потихоньку задувал кривец. Вдруг откуда ни возьмись вынырнула вьюга и с разбойничьим посвистом разбила вдребезги до звона выстуженную недельным морозом тишину. Ветер набрался силы — загудел на разные голоса, завыл. Вздрогнула, застонала в саду старая липа, громыхнула железом кровля, затопотали в хлеву перепуганные овцы. Ветер подхватил снежный сугроб и поволок его вдоль улицы. Но вся эта нежданная снежная кутерьма ничуть не помешала предпраздничной кутерьме в домах, что выстроились рядком вдоль берега, в них по-прежнему горел яркий свет и хлопотали хозяйки, готовясь как можно лучше и торжественней встретить Новый год.

Год кончается, красота! — с радостным возбуждением думал Ене Леля. Гульнем на славу! На саночках прокатимся!

Последнюю еловую лапу он прицепил к козырьку крыльца и спрыгнул прямо в пухлый сугроб у стены. Напротив, через дорогу, возле памятника героям молоденькая девчонка набирала в кувшины воду из колодца, сверкая туго перетянутыми толстыми ляжками.

— Ну и бабенка! Здорова! — восхищенно протянул Ене Леля и пошел к калитке.

Ветер взметнул концы его шарфа и швырнул парню в затылок пригоршню сухого колючего снега, а заодно выхватил рукавицу у появившегося на углу улицы папы Леона.

— Ах ты, сукин кот! — выругался старик, едва устояв на ногах.

Он был уже сильно навеселе и, пыхтя и покряхтывая, беседовал сам с собой, размахивая руками, как ветряная мельница.

— Дуешь, чтоб тебе пусто было! — проворчал он и презрительно плюнул. — Ничтожество ты этакое! А ты чего? — вскинулся он, шагая по мосткам к своей калитке и обращаясь к Ене Леле: — В начальство вышел, так и над собой держи власть! — Тут старик поднял руку и обозвал всепрощающего Христа отсталым реакционером. — Не желаешь?! А я вот перед лицом своего собственного дома возьму да и скажу напрямик: пиковой даме — смерть! Знай, не баба она вовсе! Каша у ней в подоле, младенец на столе. А ты поберегись, сейчас всякая нечисть бродит, я и сам могу вурдалаком стать, перегрызу поросеночку горло и всю кровь выпью…

— Совсем рехнулся, черт чудной! — в сердцах проговорил Ене Леля и, громыхая по деревянному настилу сапогами, пошел к себе в дом.

На улице он сильно озяб и теперь, осушив кружечку вина, завалился, не раздеваясь, на кровать и стал музыку по радио слушать. В тепле отошел, разомлел. В воздухе тонкой паутинкой плавал тревожный запах елки, будоражил и бередил душу, словно опутывал ее потихоньку, сливался с ней, смешивался…

Тишина. Только вьюга скребла когтями по деревянным ставням. Петли поскрипывали. Приемник уставился на стенку зеленым глазом, и под его пристальным колдовским взором ожила на коврике хризантема. Она клонила тяжелую растрепанную головку — вот-вот угодит прямо в раскрытую пасть мешка с орехами, что привалился плечом к стенке и замер. Плавно текла, разливалась песня, а Ене Леля пересчитывал в саду упавшие наземь переспелые абрикосы. Раз, два, три! — считал он. Три абрикоса, капля цуйки. Музыка ему помогает: раз, два, три — ягодки на шиповнике, сыта ласточка. Раз, два, три — отхлестал по щекам папа Леон Иона Лалаю Гогодитэ…

Пронзительный, душераздирающий, словно бы нечеловеческий вопль ужаса заполонил комнату. Рот у Ене Лели приоткрылся, брови поползли вверх. Он хотел вскочить с кровати, но размаривающее тепло, выпитая кружка вина, пригревшийся у плеча котенок не отпустили его, и он остался лежать как лежал. Ну и вьюга! Ну и воет! — утешал он себя. Взбил подушку повыше и закурил, огненная точка впотьмах росла, дрожала, ширилась, становясь похожей на желтую дыню, нет-нет, на луну, пожалуй… Ишь, хмыкнул Ене Леля, луна-то у меня в хате схоронилась, кого ж нынче ночью девки будут в зеркало ловить? Он взял луну, повесил на гвоздик. Нет, не пристало ей на гвоздике висеть. Положил на стол, хотел заманить в стакан, да передумал. Поместил на вешалке, пусть посеребрит ее, показал петуху, вышитому на полотенце, покачал на сабле, что висела на ковре, и наконец оставил меж двух мохнатых еловых лап — тут тебе и место, сияй на здоровье!..

— Луна, а луна, ну хоть ты согласись, не за что мне Джию ненавидеть. Бросила она меня, ушла — и что? Нет у меня к ней ненависти. Ты пойди, луна, загляни к ней в зеркальце, меня покажи. Попроси, чтобы не серчала. Папа Леон — он чудной какой-то, он сегодня ветер бранил, и никого больше. Может, надумала, так я снова его сватом зашлю, с подарками. Только не стоит такого свата привечать и цуйкой поить, захмелеет, язык без костей — понесет всякую околесицу. На рождество, когда ты в небесах дремала, он все пил да пил с Ионом Лалаей Гагодитэ, потом в драку полез, оплеух надавал. Не сладить бы ему с Гогодитэ. Гогодитэ с ружьем ходит, да выпили они крепко, Леон и уговори Гогодитэ ружье за стреху засунуть, а как слез Гогодитэ со стула, папа Леон его тут же и треснул. Коротышка Гогодитэ хочет обратно ружье заполучить, подпрыгнет, а Леон по макушке его хлоп! Пойди сходи к Джии, луна зеленая, поколдуй, поворожи под елочкой!..