Властелин дождя - [13]

Года два назад Марин вступил в сельский кооператив, несказанно порадовав Петрю, который решил, что теперь- то земля достанется ему, но старик не переменил решения, не лишил Марина его законной доли, да еще и укорял, совестил Петрю: не зарься, мол, на чужое. Но легче сто зайцев пасти, нежели одного завистливого мужика образумить.

Зимой Марин работал в кооперативе конюхом, но все же успевал и за стариком присмотреть, и дров для печки наколоть, и за доктором в медпункт сбегать. Да куда денешься: звоном все началось, звоном и кончится…

Старик уже и с постели не вставал — ноги не держали, чужими сделались, — и дышал тяжело, с хрипом, будто клещами у него из груди воздух рвали. Исхудалый, обросший серой щетиной, лежал он и задыхался. И глядя на это, Марин мрачнел, ходил как в воду опущенный.

А Петря в своем дому, отгороженном от отцовского двора плетешком — воробью переступить впору, — по-прежнему ночей не спал, изнывая от беспокойства, что так ни с чем и останется.

Вечерами Петря с женой ходили проведывать болящего и приносили приправленное корицей горячее вино, шмат сала, яблоки. Ни разу не пришли они с пустыми руками, всегда с подношением: то вязаная шапочка, то теплые носки, то расшитая безрукавка. Петря из кожи вон лез, лишь бы задобрить старика, загладить память о том, как выставил его из дому, чтоб не кормить зря, раз старик малосильный и работать неспособный. И Ана, жена Петри, хоть и не набожна была, повадилась каждое утро ходить на кладбище, чтоб показать старику — никто-де другой не позаботится о его душеньке. Как знать, старому человеку и такое может понравиться…

Отец, принимая подарки, радовался: знать, образумился Петря, усовестился, проснулось в нем сыновье чувство…

Как только Петря с Аной переступали порог, Марин молча уходил в другую комнату. Не землю он боялся потерять, противна ему была братнина жадность, обряженная в лживые слова любви. Иной раз так и подмывало взять брата за шиворот и вышибить его головой дверь. Да терпел, не хотелось умирающего огорчать: пусть думает, что помирились его сыновья…

А Петря, оставшись наедине со стариком, принимался за свое:

— К лету, батя, ребеночек у нас должен народиться. Вот оно как!.. — начинал он издалека. — Тяжело, поди, с ребеночком будет, при новых-то порядках, не хватит достатку… Себя кое-как кормим. Ответственность отцовская должна быть… Ох, как пригодился бы нам еще клочок землицы…

— Нету. Все отдал. Откуда еще возьму? — глухо обрывал старик.

Волком глядел сын на отца, понимал: зря усердствует, зря гостинцы носит, ничего от хрыча не добьется. И закипала в нем ядовитая злоба, отравляя душу и сердце. Схлестнуться бы ему с Марином, от него вся незадача, да с ним только свяжись, он спуску не даст. Вот и приходится носить все в себе, помалкивать… Э-эх!..

Всю ночь Петря не сомкнул глаз. И так и этак прикидывал, как бы ему отца переломить. Всю ночь просидел с лампой — при свете вроде и думается яснее. За каждую мысль хватался как утопающий за соломинку, извелся, зубами скрежетал от бессилия, но так ничего путного и не выдумал. Ана спала всю ночь, спала как убитая, а утром, проснувшись, еще и обозвала его никудышником. Петря злобно уперся глазами в пол, будто от него исходила обида, будто он виновник всему. Потом запил и пил жестоко весь день. Неделя такого пьянства — и нет человека, издохнет как собака.

На другое утро Ана встала, видит — нет Петри. Огляделась по дому — ни шубы, ни сапог, страшно ей стало. Кинулась она во двор, да так и застыла на пороге перед беснующейся метелью. Разбушевавшийся ветер взъерошил снега в поле и гнал с визгом и воем по всей длинной деревенской улице. Петря под навесом налаживал в дорогу сани.

— Ополоумел мужик! — закричала Ана и бросилась к нему напрямик через сугробы. — Ты куда собрался?

— В город! — буркнул в ответ Петря, засовывая под солому бутылку ракии. — Там у меня адвокат знакомый. Привезу сюда, может, он хрыча-то обломает… А мы заплатим, чего стребует…

Ветер налетел на кровлю, наворошил снега и кинул под навес. За воротами, в поле, метель раскинула широкую ведьмину фату.

— На верную погибель едешь! — запричитала жена. — Одумайся! Волки кругом! Меня бы пожалел! Повремени чуток, утихнет метель…

Не нуди! — оборвал Петря. — Оба топора при мне, теперь сам черт не страшен. Сойди с дороги!

Он щелкнул кнутом, выехал за ворота и помчался по завьюженной деревенской улице.

Соседи, завидя его, только головой качали:

— Вот пустошный мужик! Чуть выпьет — и ну куражиться!

Весь день Ана просидела с пряжей подле больного. Только раз отлучилась, пообедать, и тут же назад. Марина дома не было, уехал он в далекий заозерный хутор за священником, припомнил все ж, где попа найти, а то и часа не проходило, чтобы старик с тяжким вздохом не повторил: «Причаститься бы…» Подступали сумерки; Петри все не было. Виделся он Ане лежащим в поле, на окровавленном снегу, добычей волков. «Пресвятая богородица, помилуй нас», — непрестанно шевелились ее губы. Свекор стонал от боли, ворочался, дрожа от озноба, кутался в одеяла, не в силах угреться. С гадливым страхом поглядывала Ана на его плешивую, с венчиком сивых волос голову и нехотя откликалась на зов, хотя он редко о чем просил.