Власть предыстории - [26]

Поэтому упование на речь, как на сугубо антропологический критерий, по-видимому, бессмысленно. Остается следовать избранному методу: концентрировать свое внимание не на «коренных» отличиях, способных провести грань между человеком и животным, а на некоторых непонятных особенностях нашей речи, возникших в период предыстории. Тем самым обнаружатся и следы ее воздействия.

Итак, что же бросается в глаза, когда мы сравниваем между собой две системы коммуникаций — обезьян и людей?

Прежде всего, у них различная материальная форма сигналов.

У обезьян это преимущественно жесты, позы и то, что входит в общедвигательное поведение (походка, виды бега и т. п.); лишь незначительную часть их языка составляют голосовые сигналы. У людей удельный вес голосовых сигналов в общей системе коммуникации чрезвычайно велик[106]. Именно они определяют богатство человеческой речи, ее огромный знаковый потенциал. Тонкость выражения, быстрота создания, посылки и приема голосовых сигналов, огромный тезаурус, принципиальная неограниченность словарного запаса сделали словесно-звуковую речь особо примечательным явлением, возникшим в предыстории.

И это тем более удивительно, что, судя по опытам, где шимпанзе обучали амслену, обезьяны более склонны к жестовому языку. У наших предков, по-видимому, были такие же склонности — и тем не менее они создали словесно-звуковую речь! Это потребовало преодоления существенных эволюционных трудностей. Понадобились серьезные анатомические изменения. Перестроен аппарат глотки и гортани, весь голосовой тракт обрел высокую гибкость и стал способным произносить артикулированные звуки. Эволюционная переделка захватила и психические функции, речь сегодня очень прочно связана с мыслью, хотя эта связь и не столь уж органична, как думалось еще недавно[107].

Совершенно очевидно, что эволюция пошла на все эти новшества не без основательных причин. Видимо, она не могла поступить иначе. Чем-то ее не устраивал язык жестов и поз! Последний остался в речи человека и существует как ее нижний, древнейший пласт[108]. Он тоже подвергся значительным изменениям в предыстории, причем можно различить универсальные, то есть общечеловеческие, типы сигналов этого пласта, и специфические, возникшие на социокультурной почве. Еще в 1938 году Кляйнберг провел анализ китайской литературы для выяснения способов выражения эмоций у китайцев с помощью жестов, поз и т. п. сигналов. При этом выяснилось, что часть их совпадает с приемами европейцев. При страхе все дрожат, а лицо становится цвета глины, волосы встают дыбом, по телу бегут мурашки, ноги как будто прирастают к земле; человек готов кричать, но уста его немы, и т. д. Однако некоторые сигналы эмоций сильно отличаются от европейских. Например, удивление выражается через высунутый язык, Удовлетворение — потиранием уха и щеки, беспокойство — хлопком в ладоши. Китаянка постукивает пальцем по затылку ребенка, выражая таким образом свое неудовольствие, и потирает пальцем щеку вместо того, чтобы сказать «стыдно»[109]. Несомненно, однако, что этот древнейший пласт нашей речи сильно уступает словесно-звуковому ряду, занявшему первенствующее место в системе коммуникаций. Но почему — это остается непонятным.

Чрезвычайно сильное и бурное развитие словесно-звукового пласта речи оказало решающее воздействие на психику человека.

Оно выразилось в том, что словесно-звуковая система коммуникаций как бы обособилась, обрела способность тормозить выработку сигналов первым пластом, и через него сдерживать проявление эмоций и чувств у человека. Словесно-звуковая речь превратилась в «главного менеджера» организма. По ее вине в законсервированном состоянии находится значительная часть мускульных потенций человека.

Однако в чем же эволюционное преимущество, которое получили наши предки от развития словесно-звуковой речи, если она оказывает тормозящее влияние на нервную систему организма? Почему словесная доминанта была столь необходима в процессе превращения обезьяны в человека?

Третья особенность словесно-звуковой речи состоит в том, что она возникла сравнительно недавно, видимо, у поздних неандертальцев или даже у кроманьонцев, когда шла подготовка к неолитической революции. Как показали исследования Филиппа Либермана и Эдмунда Крелина, восстановивших строение вокального тракта неандертальца и создавших при помощи ЭВМ модель его речеподобных звуков, глотка неандертальца была еще не слишком приспособлена для произнесения артикулированных звуков полного человеческого набора[110]. Факт позднего происхождения словесно-звукового пласта речи тем более неожидан и странен, что именно в это время происходит снижение объема мозга у гоминид. Создается впечатление, что прав был Ф. Ницше: «Наш познавательный аппарат устроен не в целях познания»[111].

Четвертая особенность словесно-звукового ряда речи: слово не означает ни предмета, который оно выражает, ни действия, которое подразумевает. То есть сигнал не схож с обозначаемым явлением и не порожден сходством. Слово «не означает предмета, а свободно выбирает, как бы для жилья, ту или иную предметную значимость, внешность, милое тело. И вокруг вещи блуждает свободно, как душа вокруг брошенного, не не забытого тела», — писал Осип Мандельштам. Эта поэтически точная фраза подводит итог тысячелетнему спору, начатому еще в платоновском «Кратиле». Слово «война» содержит (и никогда не содержало!) даже намека на кровь, убийство, грохот, насилие — все то, что напоминает и обозначает содержание войны. И в слове «кровь» не отражается ни цвет, ни вид, ни вкус крови. По отношению к своему смыслу слово индифферентно, безразлично; языковой знак произволен. Иначе один язык был бы похож на остальные.