Власть и страсть - [3]

Тащусь на пятидесяти пяти по адресу, указанному на бумажке. Мидтаун, в двух кварталах к востоку от центра, дома в викторианском стиле. Прямь вижу, как по всему району идет, как бишь ее, типа подтяжки лица: богатеи покупают и ремонтируют старые дома, потому что журналы и телевидение сказали им, что пришла пора полюбить старину и восстанавливать старые здания.

Я думаю о других домах на той же улице, о том, что находится внутри них, о том, что я мог бы там сделать. Уверен, что мне бы понравилось и не причинило бы особых проблем, но я заключил сделку по доброй воле, и буду придерживаться ее до тех пор, пока Штинер с Вильянуэвой и люди, стоящие за ними, выполняют свою часть. Вот если они облажаются, если они захотят меня наебать, тогда дело другое — тогда они сильно пожалеют.

Звоню в дверь; дома никого. Правильно. Мне нужно, чтобы никто не беспокоил меня во время просмотра флэш-роликов. Возможность подумать о том, что я хочу сделать, и о том, что я сделать обязан, и эти вещи не так уж сильно отличаются друг от друга. То, что Штинер называет «процедурой», а я — новым способом игры. Не таким уж и новым, если честно — я подумывал о чем-то подобном еще когда был… как бишь его… фрилансером, да и вытворял кое-что такого рода на практике. Полагаю, именно это заставило их нанять меня вместо того, чтобы пристрелить по-тихому, а затем прикопать.

Итак, четыре утра, и я на месте. Я сразу понимаю, что прохожий, пересекающий улицу — из этого дома. Я всегда узнаю их, хотя и не понимаю, почему: разве что монстр-человек признаёт монстра-нелюдя. Я не чувствую ничего, кроме легкой нервозности по поводу проникновения в дом. Проходит всегда легче, чем ожидаешь, но я всё равно каждый раз нервничаю.

Прохожий выходит на свет, я вижу, что это мужчина, вижу, что он не один, и прихожу в ярость, потому что ни чертов Штинер ни гребаный Вильянуэва ничего не сказали о ребенке. А потом я слегка остываю, потому что ребенок тоже один из них. Десять, может двенадцать лет с тех пор, как он встал. Я беру бритву, режу кожу головы под волосами, выдавливаю кровь так, чтобы она сбежала на моё лицо, а затем выхожу из машины, в тот момент, когда они шагнули на первую ступеньку своего дома.

— Пожалуйста, помогите, — прошу я не очень громко, ровно настолько, чтобы они меня услышали, — меня ограбили, они забрали всё кроме одежды, документы, кредитки, наличные…

Они останавливаются и смотрят, как я бегу к ним по улице, и первое, что они замечают — конечно же, кровь. Кого-то кроме них (или меня, естественно) это могло бы напугать. Я добегаю до тротуара и оседаю наземь практически около их ног.

— Можно мне позвонить по вашему телефону? Пожалуйста? Я боюсь оставаться здесь, машина не заводится, а они еще могут бродить вокруг…

Мужчина наклоняется и поднимает меня за подмышки.

— Конечно. Заходите, мы вызовем полицию. Я врач.

Мне приходится прикусить губу, чтобы не заржать. Он может быть администратором, но никак не ебучим врачом. Я чувствую вкус крови и позволяю ей просочиться изо рта, и эти двое, мужчина и ребенок, нетерпеливо тянут меня в дом.

Милый дом. Все это викторианское говно любовно восстановлено, даже эти причудливые штуки на стенах, как их там, текстурированные обои. Я окидываю взглядом гостиную прежде чем мужик прёт меня наверх, говоря, что там у него сумка с лекарствами. Наверняка так и есть, и готов дать руку на отсечение, что их совершенно не беспокоит, что подошедший к дому в четыре утра окровавленный парень без документов может оказаться преступником. Я как-то раз спрашивал Вильянуэву, переполняются ли они когда-нибудь до краев, так чтоб не влезло ни капли, но Вильянуэва ответил что нет, у них всегда находится место для еще одного, особенно когда они ограничены во времени. Рассвет. Я закончу намного раньше, но даже если не успею, солнце доделает работу за меня.

Они так завелись, что завели и меня. Будь на моём месте кто другой, он бы рванул оттуда с воплями. Всё исчезло. В смысле, исчезла человечная, детская часть, оставив лишь адски голодную тварь. Теперь я перестал заморачиваться насчет ребенка, потому что, как я уже сказал, никакого ребенка там не осталось — просто коротышка рядом с верзилой.

И черт побери, если он не засёк опасность. Наверное, я как-то выдал себя.

— Мы спалились! Мы спалились! — орёт он и пытается вмазать мне по лицу. Я приседаю и он пролетает на хрен у меня над головой и катится вниз по ступенькам: бум-бум, ка-бум. Знаете что? Летать они не умеют. А еще они чувствуют боль, и если переломать им ноги, не смогут ходить до тех пор, пока не получат крови, чтобы залечить повреждения. Шея пацана сломана, как пить дать.

Но мне некогда удостовериться, потому что мужик рычит по-собачьи и хватает меня сзади за талию. Они действительно сильнее людей, и можете поверить — больно что пиздец. Он усиливает хватку, ломает мне два ребра; выпитые в самолете напитки вылетают из моего рта грёбаным фонтаном.

— Я буду делать это медленно, — обещает он, — ты будешь страдать сутками и просить о смерти.

Очевидно, что он меня не знает. Больно, конечно, но что бы на меня повлиять требуется гораздо больше пары сломанных ребер, и я никогда никого ни о чем не просил. Эти ребята берут свои реплики из ночных телесериалов и думать способны лишь о том, как бы присосаться к тебе и выпить досуха. У блядских мертвяков, как бишь ее… сужено поле зрения. Они верят в то, что их все боятся.