Влас Дорошевич. Судьба фельетониста - [261]

Многое из рассказанного знакомо по личному опыту и нам: и голод, и недовольство, и дороговизна, и хвосты, и террор с его законом „дрожать и заставлять дрожать“, и, наконец, безудержный поток слов, бурление бесчисленных речей, смешанных с кровью <…>

Лекция В. М. Дорошевича по существу не поддается пересказу. Благодаря интересному подбору отрывков из подлинных писаний журналистов революции, творчество их предстало очень полно и наглядно освещенным. Для некоторых прочитанных статей еще не наступила давность, и их изумительные строки, как и раньше, волнуют теперь современное сердце.

Лекция блестящего журналиста о журналистах великого времени имела полный и шумный успех»^[1343].

О выступлении Дорошевича в цирке Никитиных спустя много лет припомнил известный сатирик Дон-Аминадо (А. П. Шполянский). Правда, он пишет, что «король фельетонистов» выступал там не весной, а зимой 1918 года. Во всяком случае так ему запомнилось: «Надо было иметь много гражданского мужества, близкого к отчаянию, и много нерастраченного пафоса и жгучей, невысказанной, неизжитой ненависти, чтобы в зиму 18-го года решиться на подобное выступление, прикрытое пестрой мишурой официальной темы: „Великая французская революция в воспоминаниях участников и современников…“

Цирк был переполнен. Люди дрожали от холода, переминались с ноги на ногу, и от человеческого дыхания образовалось какое-то мутное марево, в нем желтым неверным светом, то совсем потухая, то мигая, горели электрические лампочки.

Дорошевича встретили как надо: стоя, неистово аплодируя, но без единого слова, крика, неосторожного приветствия.

Он был в шубе, в высокой меховой шапке, уже смертельно желтый и обреченный, в неизменном своем, с широким черным шнуром пенсне, которое то снимал, то снова водружал на свой большой мясистый нос.

Он читал, то и дело отрываясь от написанного, по длинным, узким, на редакционный манер неразрезанным листкам бумаги, читал ровным, четким, ясным, порой глуховатым, порой металлическим, но всегда приятным для слуха низким голосом, без аффектации, без подчеркивания, без актерства.

Читал он, а вернее говорил, о событиях и вещах страшных, жутких, безнадежных, полных острого, вещего, каждодневного смысла.

За одни упоминания о подобных вещах и событиях в Москве в январе 18-го года у любых дверей вырастали латыши или китайцы преторианской гвардии.

И путь был для всех один: на Лубянку.

Все это понимали, чувствовали, ни с кем не переглядывались, друг друга видели, лектор толпу, толпа лектора, и так в течение полутора или двух часов этого незабываемого вечера»^[1344].

Журнал «Нива» в двух номерах успел напечатать текст этих лекций в виде исторического очерка^[1345]. Естественно, что самые «опасные места», вызывавшие нежелательные аллюзии, в этой публикации были выпущены, некоторые характеристики смягчены. Но, к счастью, сохранились рукописи^[1346]. Дополняя друг друга, эти материалы дают полное представление о том, на какие размышления хотел натолкнуть Дорошевич своих современников, рассказывая о событиях во Франции более чем стодвадцатилетней давности.

Рассказ этот делится на три части. В первой дается обзор печати, выходившей во время Французской революции конца XVIII столетия. Вторая посвящена фигурам трех ее виднейших журналистов — Камиллу Демулену, Жану-Полю Марату и Жаку-Рене Эберу (Пер-Дюшену), «поэту, фанатику и прихвостню великой французской революции». В третьей части речь идет о малоизвестной странице биографии Наполеона — его памфлете «Ужин в Бокэре».

Он начинал с истории одной парижской кухарки, которая, узнав на рынке, что жалкая утка стоит 20 ливров, подняла истошный крик: «Черт бы вас всех взял со всей вашей революцией! Стоило делать революцию, чтобы умирать с голоду! При короле руанская утка — руанская! — стоило восемь ливров. Можно было даже ливр положить себе в карман. Вот постойте! Придут немцы и англичане, перевешают всех ваших якобинцев и наведут вам порядок». Кухарку, разумеется, арестовали и отправили в Революционный трибунал, где приговорили к смертной казни — «отрублению головы на одной из общественных площадей Парижа». Депутат Конвента Мазюйе заявил, что вступится «за эту женщину», как в свое время Вольтер вступился за гугенота Каласа. Но пока дело решалось в Конвенте, а затем в Революционном трибунале, где защитник «прав человека и гражданина» цитировал Плутарха и Руссо, кухарку успели казнить.

«Этот маленький факт, — подчеркивает Дорошевич, — я считаю самым характерным для Великой Французской революции <…> Она была страшно болтлива, Великая Французская революция! Во время нее было пролито много крови и — Боже мой! — сколько слов. Ненужной крови и лишних слов. Она тонула — она утонула в крови и словах». История кухарки убеждала, что в революцию жизнь человека не имеет никакой цены.

Затем он переходил непосредственно к своей коллекции: «Вот перед вами журналы Великой Французской революции. Подлинники тех журналов. Этих страниц касались дрожащие руки людей того страшного времени. Эти страницы пробегались такими же лихорадочными взглядами, какими сейчас пробегаются наши газеты.