Владыка вод - [53]

Апельсин уселся и растерянно проговорил:

— Ну, они… это…

— Стоп, стоп, стоп! — прихлопнул ладонью по столу Котелок. — Хорошо, будь по-вашему. Только не надо совет в балаган превращать. Есть дела поважнее.

Но Апельсин усмотрел в его словах попытку отмахнуться. Он потребовал, чтобы сейчас же назначен был день суда, а также чтобы на суд пригласили домината.

Пришлось убить еще немало времени, пока договорились, что суд состоится завтра, после обеда, и обвинителем на нем выступит Апельсин, пока определили меру наказания — по три месяца тюрьмы и по пятьдесят монет взноса с каждого нарушителя («Сколько их у тебя?» — спросил Котелок. «Двое», — важно отвечал Апельсин, а Лыбица хихикнула: «Будто нравственность втроем нарушать можно…»). Потом еще ждали домината, который выслушал их не без интереса и охотно согласился присутствовать, да еще уговаривали Учителя огласить от имени совета приговор, на что тот неохотно согласился: все-таки от совета — это не от самого себя. Все это время председатель морщился и крутил носом: несолидно все получалось и отчетливо попахивало балаганом.

Но вот, наконец, после всей этой бестолковщины, Котелок приступил к важному делу. Он приказал пригласить на совет Собачьего Нюха, а пока того приглашали, понизив голос, сообщил собратьям неприятную новость:

— Мне передали, что среди ремесленников много недовольных новым налогом…

Апельсин шел домой в замечательном настроении, напевая себе под нос: все по-его получилось, а лавка… Да Смут с ней, с лавкой. До зимы отстроится. А теперь он государственным делом занят. Хотелось Апельсину, придя домой, хватануть полную кружку браги с устатку, да поужинать плотно: время-то позднее…

Но на подходе к дому из темной, как яма, подворотни выросли перед ним две тени — одна пониже, другая повыше, и та, что пониже, схватив его за грудки, прошипела с угрозой:

— Ты за что, хвост собачий, Сметлива арестовал?

— Какого Сметлива? — растерялся надзиратель за нравами.

— Хо! Он еще спрашивает, — удивилась тень. — Сам, что ли, не знаешь, кого в тюрьму тащишь?

Апельсин наконец сообразил, что речь идет о преступниках, обезвреженных им в роще. Он приосанился, насколько это возможно, когда за грудки ухвачен, и гордо ответил:

— Они законы нарушили!

— Какие такие законы?

— «О нравственности» и «Об уклонении от налогов», — отчеканил Апельсин, еще более выпячивая грудь.

— Ты толком говори, что они сделали? — тень встряхнула Апельсина, отчего тот опять согнулся и наконец испугался, смекнув, что может получить по личности.

— Он ей кольцо подарил, а она его целовала… — пробормотал надзиратель, с ужасом обнаруживая, что преступления ни в том, ни в другом случае не содержится. В совете-то в ихнем любому понятно, что закон нарушается, а вот этим как объяснить? Подтверждая его догадку, тень вопросила:

— Ну и что?

Апельсин стал путано объяснять:

— Торговый совет… новый закон… запрещается…

— Ах, Торговый совет? — тень перехватила его рубаху поудобнее. — На, получай свой совет! — и в левом глазу Апельсина что-то вспыхнуло: это ему засветили по левой скуле.

— Мама… — прошептал надзиратель за нравами, предпринимая, наконец, запоздалую попытку вырваться.

— Вот тебе «мама», — тень, еще раз перехватив рубаху, угостила его с другой стороны по уху.

— Мама… — опять прошептал Апельсин, и вдруг сообразил: не шептать, не шептать надо, а — кричать! Он и попытался закричать, но вместо крика из горла вышел какой-то хрип, а тень с омерзением плюнула и выпустила Апельсина, наградив его напоследок тяжелой пощечиной. Вторая, повыше, тень так и не сдвинулась с места, и ни слова не произнесла.

— Пошли, — буркнул ей избиватель Апельсина, но передумал, и вновь обратился к надзирателю за нравами, колотящемуся крупной дрожью:

— Когда их выпустят? Ну, не трясись, тебя спрашивают!

— Не знаю, — помотал пылающей головой Апельсин. — Суд завтра после обеда…

— Вон оно как… Ну, ладно. — И тени неспешно исчезли в подворотне, откуда появились, а надзиратель, миновав ужасное место на цыпочках, бегом побежал домой.

— Слушай, — обратился к злющему Смелу Верен, когда они возвращались на постоялый двор, — а ведь Учитель-то, отец Цыганочкин, — тоже в совете. Может, к нему сходить? Дочь как-никак…

— Да им плевать — дочь, не дочь… Что ж ты думаешь, он сам не знает? Получше тебя знает. Сам, небось, законы эти дурацкие придумывал…

— Да… — вздохнул Верен. И подумал: «Не ушли вот вовремя…»

Когда Учитель вернулся домой, дочери не было. И к лучшему: непременно пристала бы — что да как, а рассказывать про предстоящий назавтра суд не хотелось. Поэтому он решил поскорее улечься спать, но твердо решил про себя, что с него достаточно: сразу же после суда объявит о выходе из совета. Зачем ему это все нужно? Книгу забросил, Цыганочку три дня уже, считай, что не видел. Не-ет, хватит с него. Завтра еще дотерпеть — и конец.

Утром, обнаружив, что Цыганочки снова нет и, судя по всему, и не было, он рассердился: да уж, нравственность нынче у молодых никуда не годится. Правильный закон они приняли. И осудить надо будет как решили. С тем направился Учитель в Торговый совет.

Сметлив вышел из высоких тюремных дверей в сопровождении четырех стражников, легкомысленно щурясь на яркое солнце. Цыганочка шла рядом, чуть позади, с утомленным, но гордым лицом. Сметливу очень понравилось, как вела она себя все это время: не хныкала, сердита была, однако спокойна. Он же вообще воспринимал все случившееся как глупое недоразумение и лишь посмеивался, вспоминая дурака Апельсина: «А мы-то за него бунтовали!» — «Не за него, а за отца», — поправляла Цыганочка.