На пустыре за пороховым сараем, где ходить не разрешается, играли в звон. Последыш Лабаст готовился кинуть биту с черты, а косоглазый гаденыш Хорек, поставивший на кон единственную монету, следил за ним с ненавистной жадностью. Но бросок не состоялся. Из-за забора, отгораживающего пустырь от улицы, высунулась голова Воротка, оборвыша с Потрошки, высунулась и завопила: «Арестантов ведут!» Тут, понятно, игра прервалась, игроки мигом оседлали забор, который стал потрескивать и шататься.
Арестованных было двое. Цыганочку, дочь Учителя, все знали хорошо: Хорек пытался было улюлюкнуть, но переросток Мешок Брюхо так пихнул его в бок, что тот чуть не полетел с забора. А вот второго, здорового симпатичного мужика никто не знал. Пацаны загалдели тихонечко — кто такой? А Последыш, нахмурив брови, мучительно вспоминал: где-то он его видел… Вспомнил: на ярмарке, со Смелом. Со Смелом? Эге, надо бы сообщить. Еще раз внимательно поглядев на незнакомого мужика, на Апельсина, на Нюха, Последыш спрыгнул с забора и кинулся бежать в постоялый двор Грымзы Молотка — не забрал даже монету, что поставил на кон.
В бражной народу почти не было, только два могула за дальним столиком переговаривались негромко по-своему: «Шурух-бурух-мурух? — Шулды-булды-мулды…» Последыш подошел к Молотку и спросил, где Смел. Тот пожал плечами и мотнул головой на лестницу — мол, пойди, погляди.
Смел и Верен заканчивали приготовления в дорогу. Все получалось, что слишком много тащить — в три мешка не укладывалось. Но идти как сюда пришли, перебиваясь с грибов на рыбу, не хотелось. «Ай, ничего. Дотащим как-нибудь. Сначала тяжело будет, а потом все легче», — говорил Смел, и Верен кивал, соглашаясь. Ему не терпелось уйти из надоевшего города, а с какими мешками — легкими, тяжелыми, или вообще без оных, было уже все равно.
Дверь отворилась и вошел Последыш.
— Хо! — обрадовался Смел. — Как раз вовремя зашел — попрощаться! — И пояснил: — Мы уходим завтра.
Последыш стоял, нерешительно поглядывая на Верена.
— Сказать что-нибудь хочешь? — догадался Смел. — Сейчас, погоди. — Он прислонил набитый дорожный мешок к кровати и вышел с Последышем в коридор.
— Ну, что еще стряслось?
Последыш помолчал, не зная, как начать. Потом заговорил:
— Этот большой, глаза такие… — показал руками, какие. — Я тебя с ним в городе видел… Он кто такой?
— Сметлив, что ли? — узнал Смел. — Ну как кто… Рыбак. А чего это ты?..
— Арестовали его. Его и Цыганочку.
— Что? — Смел схватил Последыша за плечо. — Откуда ты знаешь?
— Сам видел.
Смел постоял, соображая, и затащил его в комнату:
— А ну, расскажи по порядку…
На вечернее заседание Торгового совета Апельсин явился с опозданием. Председатель Котелок сухо спросил, в чем дело, на что надзиратель за нравами гордо ответил:
— Я принимал участие в задержании преступников.
Котелок немного обалдел, и потому следующий вопрос в надлежащем тоне не выдержал:
— Каких еще… преступников? — и подозрительно покосился на Апельсина как на недоумка. Но тот был холоден и доволен собой. Он отчеканил:
— Нарушителей закона «О нравственности» и закона «Об уклонении от налогов».
— Так… — судя по лицам, даже творцы законодательства не ожидали от своего детища такой прыти.
— И… кто же это? — осторожно поинтересовался Пуд Бочонок.
— Э-э… — надзиратель за нравами в спешке забыл выяснить имена арестованных, но нашелся: — А какая разница? Перед законом все должны быть равны.
— Да… — Котелок поглядел на него уже с явной опаской. — А вина-то — доказана? Нельзя же так сразу людей хватать…
Тут Апельсин указал величавым жестом на дверь и сказал:
— Здесь свидетель, видевший все, как и я, собственными глазами. Мы их взяли с поличным, — повторил Апельсин звучное словечко осведомителя. — Позвать?
— Не надо, не надо, — раздраженно отмахнулся от него Котелок. — Лучше скажи, что мы с ними будем делать?
— Как что? — искренне удивился Апельсин. — Судить.
Наступило напряженное молчание. Учитель, поняв, что апельсиновский подвиг чреват неприятностями прежде всего для судьи, перебрал встревоженным взглядом членов совета, но они отводили глаза. Тогда Учитель стал спешно обдумывать речь — о том, что не все еще знают новый закон, что не установлены меры наказания, что нельзя начинать сразу с жестокости, что… Но не успел. Надзиратель за нравами, истолковав длительное молчание как неодобрение (а рассчитывал он на единодушный восторг по поводу его хватки и решительности), обиделся:
— Ну и не надо. Ну и пожалуйста. Сами законы пишут, а сами судить не хотят. Тогда сами и… — он запнулся, — надзирайте за нравами. А я тогда пошел, — и Апельсин стал уходить.
Для этого он встал, провел руками по пустому столу перед собой (не забыл ли чего?), озабоченно подержался за порожние поясные карманы (ничего ли не осталось от бывшей службы в совете?), аккуратно придвинул стул к столу, застегнул пуговицу на воротнике рубашки и пригладил оранжевые волосы. Все это продолжалось долго. Наконец не выдержала Лыбица:
— Да сядь ты, родню твою так по-всякому! — она колыхнула богатырской грудью и вызывающе оглядела собрание. — Закон принимали? Принимали, ежа вам в штаны? Вот теперь не виляйте. Судить, так судить. Зря он старался, что ли? — Надзиратель за нравами все стоял с обиженным видом. — Садись, Апельсин, никуда они не денутся. — И ухмыльнулась скабрезно: — А чего ты видел-то? А?
