Это самое «кое-что» потрясло его так, что варвар замер на месте как истукан. В синих глазах его отразился суеверный ужас, а нижняя челюсть отвисла — не доставало только струйки слюны из уголка рта, чтобы Конан стал похож не просто на истукана, а на истукана тихопомешанного. Правда, было из-за чего помешаться! Из зарослей на него с доброй улыбкой смотрел прокаженный. Правую сторону лица он прикрывал ладонью — видимо, из лучших побуждений, дабы не напугать особенно странников, однако тем хватило одного лишь взгляда на все остальное, чтобы застыть на месте с полуоткрытыми ртами. Теперь перед прокаженным стояло уже три тихопомешанных истукана, причем Трилле тонко подвывал и пускал слюни не струйками, но бурлящим и пенистым, как Мхете, потоком.
Первым опомнился Конан. Он был прав: беспалые следы принадлежали именно прокаженному, а не больной горилле или какому неведомому зверю. Лихорадочно припоминая все, что когда-либо он слышал об этой страшной болезни, киммериец шагнул навстречу несчастному и растянул губы в ответной улыбке. И, хотя вместо улыбки у него получился довольно неприятный оскал, островитянин понял его добрые намерения, с благодарностью поклонился и жестом пригласил Конана и его спутников следовать за ним.
* * *
Здесь варвар снова задумался о высших мира сего. Митра? Нергал с ним, с Митрой, — богохульствовал Конан, сам не замечая того, — у этого светлого бога достаточно своих забот. Пусть себе пьет сладкую воду из реки вечности и создает из камня и травы новых тварей для жизни на земле. А вот другие…
Черные брови варвара сурово сдвинулись к переносице. Нет, другим он не желает прощать их беспечность! Каким же надо быть тупоголовым и жестокосердым ублюдком, чтобы по прихоти своей распоряжаться судьбой человека! (Прежде Конану доводилось слышать о Богине Судеб, но он не обвинял бедную женщину — она всего лишь пряла золотые, серебряные и простые нити и никак не могла изменить предназначенное высшими.)
Почему одному достаются все радости жизни даром, а у другого отбирается и то жалкое, что он имеет? Почему старец, давно уставший от тягот мирских, влачит беспросветное существование, тогда как юный воин, полный здоровья и надежд на прекрасное будущее, погибает в первом же бою? Сразу сотни «почему» возникали в голове киммерийца и оставались без ответа. Наконец он пришел к единственному выводу: понятие греха у высших значительно разнится с понятием греха у людей, отсюда и противоречие — суровое наказание за малый грех и никакого за страшный.
Понятие сие с трудом уместилось в его уме. Он не стал разбираться; он презрительно сплюнул, сожалея о том лишь, что человеку не дано доплюнуть до неба; в душе его ворохнулось незнакомое ощущение, наверное имеющее форму кинжала, потому что вонзилось в левый бок и на миг остановило дыхание. Конан скрипнул зубами. Вот сейчас он отлично понял, что это…
Жалость. Жалость, смешанная со злостью. И если первое чувство варвара принадлежало низшим, то второе — высшим. Тем самым, что путают белое с черным, благодеяние с преступлением, а жизнь со смертью…
Он заставил себя вновь поднять голову и посмотреть на людей, сидящих вокруг него и его товарищей на расстоянии пяти шагов. Единственная свеча, укрепленная в чашке и поставленная перед Конаном, отбрасывала тусклые блики на обезображенные проказой лица. Одним болезнь выела губы, щеки, ноздри, другие лишились пальцев на ногах и руках, третьи самих ног и рук… Забытые богами и людьми, они доживали на острове свой век, и, кажется, никого не винили за уготованную им страшную казнь.
Островитяне — числом около сорока — взирали на гостей с восхищением. Исполин с бронзовой от загара кожей, литыми мускулами, чистыми синими глазами на суровом, покрытом шрамами лице; юная стройная красавица; тощий парень с клочками то ли волос, то ли шерсти на остром подбородке — они были первыми, кто посетил их остров за долгие годы. Конечно, они оказались здесь случаем, неким поворотом судьбы, но и то сказать: найдется ли во всем мире человек, который приплыл бы сюда по собственной воле…
Этот остров был единственным подарком богов несчастным. За день всего любой (если он не хром и не слеп) мог обойти его вдоль и поперек, зато сколько птицы и зверья водилось тут, сколько ручьев с прозрачной как слеза невинного водою, сколько разнообразной рыбы в этих самых ручьях и Мхете!
— Дорогие гости, — откашлявшись, торжественно начал Шениро — тот самый, что вышел к ним из зарослей папоротника. Вместо правого глаза на лице его зияла огромная черная дыра, из коей — варвар заметил сие с содроганием — сейчас выползала длинная тонкая гусеница. — Я и… Я и мои друзья…
Продолжить он не сумел, смущенно засмеялся и повернулся к большому старику с жидкой седой бородой.
— Льяно, может быть, ты?..
— А что ж, — Льяно повернулся к гостям. — Шениро хочет сказать, что нынче днем мы поймали двух жирных молодых кабанчиков, и если вы пожелаете, одного мы можем дать вам…
— Пожелаем, — ответил киммериец, у которого давно в желудке образовалась неприятная пустота — словно в могиле далекого предка.
— Гм-м… — тут уже замялся и Льяно. — Только… Если бы вы приготовили его сами… Понимаете, не все из нас заразные, но…
