Владимирские Мономахи - [172]

И все кругом расхохотались.

Петух нагнулся над ухом турка и что-то шепнул ему.

— Вздор! — отозвался тот вдруг гневно, но слегка пьяным голосом, так как сейчас еще осушил до дна залпом уже четвертый стакан столетнего венгерского из запаса вин Аникиты Ильича.

— Верно говорю! — провизжал петух.

— Я сейчас прикажу и Михалиса с Тонькой и Абашвили силком привести… Как смеют не праздновать! — вскрикнул гневно турок, и всякий признал, конечно голос Олимпия Дмитриевича.

Петух снова наклонился над ним и снова шепнул что-то.

— Ладно… Пойдем… В маленькой желтой гостиной. А коли кто есть, прикажу выйти… ведь недолго расписывать будешь.

— В двух десятках словах все дело… и что ни слово — алмаз! — отозвался петух гнусливо.

И салтан с петухом двинулись через три гостиные в угольную маленькую. Там оказалось трое ряженых, весело болтавших, а на полу в углу сидел четвертый. Это был нищий с мешком.

— Господа, уходите. У нас дело важное. Беседа по секрету, — сказал салтан.

Гости или подозревавшие, или уже знавшие, кто в костюме турка, тотчас вышли из комнаты. Только нищий остался.

— Ну, а ты… Эй попрошайка… пошел вон! — крикнули ему.

Нищий хотел встать на ноги, но не мог. Он был совершенно пьян. Он встал на четвереньки, дополз до порога и ткнулся снова.

— Ну, черт с ним. Пускай лежит, — выговорил петух. — Спьяна ничего не поймет. Ну, слушай, господин салтан, и двадцати слов не будет. Слушай в оба… слушай. Когда какой изувер, развратник отнимет у брата сестру и у жениха невесту, да обманом ее губит, то за такое вот что с ним приключ…

Петух не договорил и взмахнул рукой над салтаном. Тот тихо вскрикнул и схватился за грудь. Еще два раза взмахнул петух рукой, в которой блестел длинный нож, и два раза с силой всадил его снова.

Турок, хрипя, зашатался и грохнулся навзничь на пол, обливаясь кровью, хлынувшей из трех ран. В отверстиях маски тоже показалась кровь.

Петух оглянулся на двери и шепотом крикнул:

— Давай!

Нищий вскочил, подбежал и набросил на голову упавшего платок. Затем он открыл и расставил мешок.

Петух будто встряхнулся, и костюм его из перьев сразу упал на землю, а на ряженом оказался другой — голубой, изображающий астролога. Он выхватил из мешка нищего красную мантию и набросил на себя. В то же мгновение нищий всунул нож в петушиное одеяние, тоже слегка окровавленное, а все вместе в мешок.

И оба бросились вон из комнаты.

Через десять минут дом ходуном ходил. Толпа перепуганных ряженых, поснимав и побросав маски и образины, теснилась в маленькой гостиной. Передние, и в числе прочих Аркадий и Михалис, стояли на коленях, над зарезанным Олимпием и всячески старались привести его в чувство, не зная или не веря, что он мертв.

Но старший Басман-Басанов был уже трупом.

XXVIII

На заре в Высоксе было столпотворение Вавилонское.

Не только заводские рабочие, но и крестьяне, приписные к деревням, все поднялось на ноги и забушевало. Толпы народа повалили отовсюду к барскому дому и осадили его. Казалось, что бурное серое море разлилось и заливает палаты.

Два враждебных лагеря сказались тотчас. «Бариновы» обвиняли «братцевых» в убийстве и грозились, не дожидаясь суда, расправиться с ними сами.

Начались драки между самыми отчаянными. Перед полуднем случилось уже несколько страшных драк, стенка на стенку, в разных местах Высоксы. Ввечеру все стихло, но едва занялась заря, как начались уже целые побоища. Разумеется, нападающими были «бариновы», а «братцевы» только защищались.

Однако дальнозоркие люди поняли, что дело вовсе не в любви к покойному и не в мести за него, a просто отчаянный заводский люд придрался к случаю побушевать безнаказанно.

На второй день, когда тело Олимпия Дмитриевича было уже положено в гроб и стояло в углу зала, и надо было готовиться наутро к похоронам, — по всем заводам был настоящий бунт. Уже не «бариновы» дрались с «братцевыми», а пьяные орды разбивали кабаки, а затем бросились разбивать и лавки с красным товаром на базарной площади.

В доме все были перепуганы… Гостей, конечно, уже не оставалось давно ни единого человека, так как они все еще в ночь и на заре после злодеяния умчались в разные стороны. Но нахлебники, служащие в коллегии и в канцелярии, и вся дворня — все струхнули, ибо не на кого было положиться…

— Будь зарезан Аркадий Дмитриевич, а жив Олимпий Дмитриевич, — говорили все, — тогда иное дело! И бунта бы не было!

Аркадий действительно сидел, как потерянный, в своих комнатах, не спал от волнения две ночи и не знал совершенно, что предпринять. Посоветоваться было не с кем. Единственный человек в эти минуты неоцененный, на которого можно было положиться, был Платон Михалис, первый друг покойного брата и, конечно, всегда относившийся к Аркадию враждебно, хуже, чем кто-либо другой из лагеря бариновых.

Однако теперь сам Михалис уже раза два-три являлся к Аркадию, умоляя его принять какие-либо меры. Он опасался, что пьяные толпы кончат тем, что ворвутся и в барский дом.

Наконец, из-за пьяных бунтов даже похороны могли бы ознаменоваться каким-нибудь прискорбным обстоятельством, какой-нибудь дикой выходкой.

Наступил день, в который по-настоящему следовало хоронить покойника, но сделать этого было невозможно. Побоища усилились повсюду, даже близ дома, даже в саду. Было уже несколько десятков тяжелораненых и около десятка убитых.